Зеленая Ню - Ирвин Шоу

x x x

Барановым потребовалось больше года, чтобы добраться до Америки, но, шагая по Пятьдесят седьмой улице города Нью-Йорка, глядя в витрины галерей, в которых мирно уживались полотна самых разных стилей, от мрачного сюрреализма до сахарного натурализма, Сергей чувствовал, что стоило пережить все обрушившиеся на него беды и невзгоды, ибо благодаря им он наконец-то ступил на эту землю обетованную. На первой же неделе, переполненный благодарностью и эмоциями, он подал прошение о предоставлении ему и Алле американского гражданства. Демонстрируя верность традициям новой родины, даже отправился на матч "Никербокеров", и честно отсидел его от начала и до конца, хотя так и не понял, а что, собственно, делали игроки около второй базы. Из чувства патриотизма пристрастился к коктейлю "Манхэттен", справедливо полагая его национальным напитком.

Следующие несколько лет стали счастливейшими в жизни Барановых. Критики и владельцы галерей сошлись во мнении, что этот никогда не повышающий голоса русский придал местным помидорам и огурцам загадочный европейский привкус, окружил их ореолом меланхолии и классицизма. В результате все картины Баранова уходили по хорошим ценам. Крупная винодельческая компания использовала гроздь винограда, нарисованную Барановым, на своих этикетках и в рекламных объявлениях. Натюрморт с корзиной апельсинов приобрела калифорнийская торговая фирма, на долю которой приходилось треть оборота цитрусовых, выращиваемых в Солнечном штате. Картину увеличили в размерах и вскоре она красовалась на рекламных щитах по всей стране. Баранов купил небольшой домик в Джерси, неподалеку от Нью-Йорка, и когда Суварнин появился в Америке (из Германии он бежал под страхом смерти, потому что, крепко выпив, как-то сказал, о чем незамедлительно доложили в гестапо, что немецкая армия не сможет дойти до Москвы за три недели), с радостью пригласил критика пожить у них.

Новое ощущение свободы так вскружило Баранову голову, что он даже решился нарисовать ню, очень розовую и толстомясую, разумеется, по памяти. Но Алла, к тому времени ее взяли на работу в многотиражный информационно-публицистический журнал как специалиста по коммунизму и нацизму, в этой ситуации повела себя очень круто. Ножом для резки хлеба разобралась с картиной, а потом уволила кухарку, розовощекую, крепко сбитую девушку-чешку, несмотря на то, что девушка, пытаясь сохранить за собой работу, пошла к уважаемому гинекологу, который подтвердил ее девственность.

В Америке, где мужчины давно уже привыкли слушать женщин и где коллеги, как завороженные, внимали бурлящему словесному потоку, срывающемуся с ее губ, к Алле пришел успех, в сравнении с которым ее европейские достижения казались каплей в море. К окончанию войны главный редактор журнала, в котором она работала, передал в ее ведение отделы политики, медицины для женщин, моды, книг и, разумеется, воспитания подрастающего поколения. Она даже пристроила в журнал Суварнина, рецензентом кинофильмов. Он писал рецензии до осени сорок седьмого года, пока практически не ослеп.

Алла стала заметной фигурой и в Вашингтоне, где многократно давала показания перед важными комиссиями Конгресса по самым различным вопросам, от пересылки запрещенной литературы по почте до результативности сексуального воспитания в общеобразовательных школах нескольких северных государств. Дело дошло даже до того, что однажды младший сенатор от одного из западных штатов в лифте ущипнул ее за левую ягодицу. Само собой, Аллу приглашали на бесчисленные обеды, съезды, приемы, вечеринки, и всюду ее сопровождал верный Баранов. В начале, живя в свободной атмосфере литературно-артистической Америки, Баранов напрочь лишился молчаливости, столь свойственной ему в последние годы, проведенные в Москве. Он часто смеялся, по первой же просьбе пел старые красноармейские песни, смешивал "манхэттены" в домах друзей, охотно участвовал в дискуссиях на самые разные темы. Но какое-то время спустя красноречие Баранова начало давать сбои. Жуя арахис, односложно отвечая на вопросы, на всех общественных мероприятиях он стоял рядом с Аллой, не сводил с нее глаз, ловя каждое слово, вслушивался в ее рассуждения о предназначении Республиканской партии, современных театральных тенденциях и запутанности американской конституции. Примерно в этот период у Баранова возникли проблемы со сном. Он похудел и начал работать по ночам.

Даже полуслепой, Суварнин видел, что происходит. И с нетерпением ждал великого дня. Заранее написал более чем трогательное эссе, вновь, как и в Москве, восславляющее гений своего друга. Суварнин принадлежал к тем писателям, которые не находят себе места из-за того, что хоть одно написанное ими слово остается неопубликованным. И тот самый факт, что волею судьбы он не мог выразить распиравшие его чувства, только подогревал нетерпение Суварнина. Опять же, после долгих месяцев с Бетти Грэбл и Ван Джонсоном, возможность вновь писать о живописи грела душу.

Как-то утром, после того, как Алла уехала в город и в доме воцарилась тишина, Баранов зашел в комнату Суварнина.

- Я хочу, чтобы ты заглянул в мою мастерскую.

По телу критика пробежала дрожь. Пошатываясь, он вслед за Барановым пересек подъездную дорожку, разделявшую дом и амбар, который Баранов переоборудовал в мастерскую. Подслеповато щурясь, долго смотрел на огромное полотно.

- Это, это... - смущенно залепетал он, - это потрясающе. Вот, - он достал из кармана несколько сложенных листков. - Прочитай, что я хочу сказать по этому поводу.

Дочитав хвалебное эссе, Баранов смахнул с глаза слезу. Потом шагнул к Суварнину и поцеловал его. На этот раз прятать шедевр не было никакой необходимости. Баранов осторожно скатал холст, положил в футляр и, в сопровождении Суварнина, поехал к своему арт-дилеру. Однако, по молчаливой договоренности, ни он сам, ни Суварнин ничего не сказали Алле.

Двумя месяцами позже Сергей Баранов стал новым героем мира живописи. Его арт-дилеру пришлось натянуть бархатные канаты, чтобы сдержать толпы, жаждущие взглянуть на зеленую ню. Эссе Суварнина оказалось бледной тенью тех похвал, которыми осыпали Баранова другие критики. Пикассо бессчетное количество раз упоминался в одном предложении с Барановым, а некоторые даже ставили его в один ряд с Эль Греко. "Бонуит Теллер3" выставил в витринах шесть зеленых ню, нарядив их в туфельки змеиной кожи и норковые манто. Барановский натюрморт "Виноград и местный сыр", который художник продал в 1940 году за двести долларов, на аукционе ушел за пять тысяч шестьсот. Музей современного искусства прислал своего представителя, чтобы уточнить детали ретроспективной выставки. Ассоциация "Мир доброй воли", в руководстве которой числились десятки политиков и капитанов бизнеса, обратилось с просьбой включить полотно в число основных экспонатов выставки американского искусства, которую Ассоциация намеревалась показать, за государственный счет, в четырнадцати европейских странах. Даже Алла, которой, как обычно, никто не решился указать на сходство между женой художника и моделью художника, осталась довольна картиной и целый вечер позволила Баранову говорить, ни разу не прервав его.

На открытии выставки американского искусства, которую показали в Нью-Йорке, прежде чем отправить за океан, Баранов купался в лучах славы. Его фотографировали во всех позах, со стаканом "манхэттена", жующим канапе с копченой семгой, беседующим с женой посла, в окружении поклонников взирающим на свой шедевр. Он вознесся на сияющие вершины, и если бы в полночь за ним пришла Смерть, умер бы счастливым. Более того, оглядываясь на тот вечер, Баранов горько сожалел, что он не стал в его жизни последним.

Ибо лишь неделей позже, в Конгрессе, член палаты представителей, зорко следящий за статьями государственных расходов и разъяренный, по его словам, безответственными проектами Администрации, транжирящими деньги налогоплательщиков на то, чтобы выставить это мрачную пародию на искусство на обозрение союзников, потребовал провести полномасштабное расследование всей затеи с выставкой. Законодатель подробно описал главный экспонат выставки, зеленую ню, нарисованную выходцем из России. Картина характеризовалась, как вызывающая тошноту мазня, инспирированная коммунистами, оскорбляющая американских женщин, наносящая удар по превосходству белой расы, атеистическая, психологическая, антиамериканская, подрывная, красно-фашистская, из тех, на которые конгрессмен не позволил бы смотреть своей четырнадцатилетней дочери, как в одиночку, так и в сопровождении матери, декадентская, призванная посеять презрение к Соединенным Штатам Америки в душах иностранцев, играющая на руку Сталину в "холодной" войне между Америкой и Советским Союзом, являющая собой пощечину героям берлинского воздушного моста, угрожающая международной торговле, оскорбляющая наших южных соседей. Ее появление следовало называть культурным гангстеризмом, она стала естественным итогом понижения требований, предъявляемых к иммигрантам, наглядным доказательством необходимости введения федеральной цензуры в средствах массовой информации и в киноиндустрии, катастрофическим последствием принятия Вагнеровского закона о трудовых отношениях4.