Фарфоровый солдат - Матиас Мальзьё
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг нас тряхнуло, мы вцепляемся друг в друга, чтобы не ушибиться. Машина замедляет ход и останавливается. Ручной тормоз скрипит, как здоровенная застежка-молния. Дядя Батист открывает нам вид на небо, усеянное звездами. Мы с удовольствием вдыхаем свежий воздух.
– Ну, кажется, приехали! – объявляет Батист.
Вот она, “маленькая ферма с бакалейной лавкой на бывшей немецкой границе”, как ты ее описывала. Вот она, передо мной. На лугу, посреди которого зияет огромная воронка от снаряда, задумчиво бродят одна, две, три, четыре коровы и два вола. Фромюль – красивое здание из розового песчаника, “под стать красной почве северных Вогезов”, – говорила ты. Здесь ты выросла. Меня попеременно охватывает то радость, то печаль. Я как свеча на ветру. То разгораюсь, то гасну.
Все как ты вспоминала: два этажа, чердак под остроконечной крышей из старой черепицы, а вокруг лес, где полно ежиков и светлячков. Напротив – покатая гора, склон уходит вверх под самое небо. Подумать только: я вижу точно то же самое, что видела ты, когда тебе было столько же лет и ты была такого же роста…
Те же камни, те же ставни, тот же запах влажной земли.
У меня снова заколотилось сердце. Как будто сердитый сосед барабанит в дверь легких.
– Там наверху плато Лежере. На нем была казарма французских офицеров. В ней жил твой отец до того, как познакомился с твоей мамой. По ночам они оба сбегали – из дома и из казармы – и тайно встречались в светлячковом лесу. – Голос у дяди Батиста теплый, как огонь в камине.
Мы подошли к дому, Гастон постучал в дверь. Открыла бабушка. Волосы у нее собраны в пучок и очень туго стянуты – как же она, подумал я, глаза-то закрывает. “Типичная прическа старой учительницы, повернутой на математике”, – говорил папа. “Морщинистая, как прошлогоднее яблоко. Щеки – пергамент с иероглифами” – это уже мои слова. Такой она мне показалась. Старое сморщенное яблоко.
Вот я и записываю в своей школьной тетрадке. Раз больше не надо переписывать в нее разные непонятные стихи, буду писать тебе. Так можно думать, что ты не совсем ушла или ушла ненадолго.
Первая ночь во Фромюле
Бабушка говорит, что теперь Фромюль – мой дом. А я говорю про себя, что ненавек не может длиться очень долго.
Еще она говорит, что я похож на пугало – весь в сене, и старательно снимает травинки по одной. Так она чувствует себя нормальной бабушкой. По всему видно, что ей уж давно не приходится быть мамой. Она рвется помочь мне тащить чемодан, груженный призраками, а я-то вижу: ее собственный весит не меньше тонны.
До того как грянули несчастья, папа называл ее Супермамочкой. Тебя это смешило. А он каждый раз пояснял: “Ну, потому что она, тонюсенькая, как тростинка, произвела на свет семерых детей”. А ты, мама, задумчиво улыбалась.
Бабушка благодарит дядю Батиста и обнимается с ним в замедленном темпе. Гастон протягивает мне ладошку, я ее пожимаю, как делают взрослые. Надеюсь, мы когда-нибудь еще посоревнуемся в моторном хрипе.
Бабушка ростом чуть выше меня и еще более тощая, но ходит так быстро, что я еле за ней поспеваю.
Она с гордостью показывает мне гигантскую кухню. Громадный деревянный стол, часы с маятником, которые всегда отстают, печка, глядя на которую вспоминаешь Железного Дровосека из “Волшебника страны Оз”. Ты мне читала эту книжку, когда я был помладше. Со вчерашнего дня мне кажется, что я уменьшаюсь, а в этой огромной комнате делаюсь совсем маленьким.
– Теперь пойдем в лавку, Мену! – зовет меня бабушка.
Я снова иду за ней. Все похоже на начало летних каникул – жара и все такое. Небо тут занимает гораздо больше места, чем в Монпелье. Луна и звезды лежат прямо на крыше дома. Не слышно никаких машин, только наши шаги, шелест ветра да лай собак вдали.
В лавке пахнет канареечным кормом и воском, как у наших стариков соседей в Помпиньяне. Это тоже сходится с твоими воспоминаниями, я как будто живу в твоей голове.
Бабушка знакомит меня с Гектором – это крупный пес, не то овчарка, не то волкодав. Думаю, скорее добродушная овчарка, которую вся эта война нисколько не волнует.
А вот и знаменитая тетя Луиза. Целая гиппоподама. В руках у нее молитвенник, между страниц засунут похожий на сардельку указательный палец. Точно как на семейных фотографиях.
“Эта книга Луизу так ужалила, что она распухла на всю жизнь. Она твердит об Иисусе, даже когда храпит!” – говорил папа. Тебя это смешило. Да, да, ты прятала усмешку, но я видел!
Рядом с тетей Луизой дядя Эмиль. Лысоватый, здоровенный, как телеграфный столб. В глазах высокое напряжение, кажется, вот-вот искры посыплются и как рванет! Головой до потолочных балок достает. Готов поспорить: если он хоть одну заденет головой, рухнет весь дом.
Они оба идут с нами в домик-курятник.
– Pipélé! Pipélé! Kom, Kom![5] – приговаривает бабушка и бросает курам зерно.
Домик величиной чуть больше большого почтового ящика, хорошенький, хотя и окружен грубой сеткой от лис. Хотел бы я уменьшиться еще сильнее и поселиться в нем. Я стал бы смотрителем яиц, жарил бы с быстротой молнии вкусные яичницы, принимал роды у кур, тут было бы мое царство. Войну в своем курятнике я бы запретил и научился бы кукарекать, как заправский петух.
Идем по лугу. Кругом цветы, смотрю на них, и такое странное чувство… Особенно тюльпаны… точно такие же, как на одной твоей фотографии, и точно в том же месте.
Смотри не упади в воронку, говорит мне бабушка. Это яма диаметром метров десять и глубиной метра два. Всюду мелкие камешки, грязь, но кое-где между ними отрастает трава. Еще немного – и можно будет играть в футбол.
Мы обходим всю ферму, а я засматриваюсь на лес, в котором ты когда-то гуляла. Сейчас бы побежать туда со всех ног, влезть на верхушку каждого дерева и так устать, чтобы уснуть и спать, пока меня не разбудит папа. Скажет, что мне приснился дурной сон, и все станет так, как раньше.
Бабушка представляет мне всех обитателей фермы: шесть свиней, четыре коровы и два вола – Штоль и Май. Бабушка шутит: они будто бы обижаются, если путают их имена. Небось не первый раз повторяет эту
