Фарфоровый солдат - Матиас Мальзьё
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я пускаю в ход свой телефон на веревочке и слушаю, как Эмиль слушает радио. Что там говорят, я не очень-то понимаю. А Эмиль реагирует бурно – ведет себя как на футбольном матче. Его команда, кажется, забила гол.
Потом он выключает приемник, и наступает мое любимое время, когда я слушаю ночь. Недолгая перепалка сверчков, бесконечная тишина и изредка вдалеке шум мотора. Я наливаюсь гулкой пустотой, и, кажется, весь дом становится живым.
Он дышит, кухня – огромные легкие, сердце – на чердаке, но ходить туда мне запрещено. Это единственная комната, закрытая на ключ. Оттуда-то и раздаются чужие шаги. А иногда там слышны голоса. Ничего общего с голосами, которые слышала Жанна д’Арк, – нет, настоящие, человеческие, и переговариваются шепотом. И волнами частое так-так-так! Может, на чердаке прячется тот самый бомбежный вор?
Фромюль,
16 июня 1944
Я перестал спать по ночам. Пропавшая шкатулка стала моим наваждением. Хотя – что толку врать самому себе! – прекрасно понимаю, что это просто способ не думать о твоей смерти, которая длится так долго. Но и не писать тебе не могу. Вдобавок растравляю сам себя: как ненасытный вампир пьет кровь, так и я впиваю вой ветра, приникнув к стаканчику веревочного телефона. И все-таки это лучше, чем слушать, как тетя Луиза чешет свои псалмы на латинском.
– Лучше бы, как кот, на чеширском чесала.
– Что-что?
– Как Чеширский кот из “Алисы в Стране чудес”!
Эмиль обещал подарить мне эту книгу после войны, когда Алиса, как он выразился, “восстанет из пепла”. А пока рассказал мне историю этой истории: как ее автор придумал целый мир, чтобы развеселить девочку-сироту[8]. Эмиль сказал, что согласен служить для меня мессы по-чеширски, а я ответил, что готов петь на них в хоре, но при условии, что он поможет мне поймать бомбежного вора, который прячется на чердаке.
– Когда даешь волю воображению, главное – не перебрать с дозировкой! – говорит Эмиль. Он прозвал меня “чердачной Жанной д’Арк”. – Будешь выдумывать слишком много – оторвешься от реальной жизни.
– Это, может, и неплохо, когда реальная жизнь такая страшная.
– Нет! Воображение нужно не для того, чтобы отвернуться, а для того, чтобы изменить эту жизнь, сделать ее лучше. Оно – как сироп в гренадине, важно, сколько добавить, понимаешь?
– Да-да, – ответил я.
А подумал: “Нет-нет!”
– Реальность – это вода, а воображение – сироп. Если нальешь его слишком много, вода станет приторной. Если мало – не почувствуешь вкуса. Это можно определить по цвету, надо только научиться.
– Я слышал шаги и голоса на чердаке. Без всякого гренадина.
Эмиль пожимает плечами, так что пружинят подтяжки.
Чему я научился, так это запоминать наизусть наши с ним разговоры, чтобы потом записывать их здесь для тебя. Первое время нервничал, когда что-то из них забывал. А теперь досочиняю то, что вылетело из памяти. И так вошел во вкус, что рад бы сочинять и больше.
Фромюль,
26 июня 1944
Я стащил у Эмиля с верстака отвертку и вчера вечером попытался открыть шпингалет на чердачной двери. Не получилось. А голос и шаги затихли.
Тогда я постучался согнутым пальцем. Никто не ответил, а повторить попытку я не решился – слишком сильно колотилось сердце. И побежал в твою комнату по лестнице смерти в одних носках.
Потом все рассказал Эмилю. Он ответил, что никакого вора на чердаке нет. И запретил мне туда ходить, потому что во время бомбежки это самое опасное место в доме. Я промолчал. Но там кто-то есть, это точно.
Днем, если не бомбят, Эмиль и бабушка ухаживают за домашними животными. А я сижу в хлеву на сене напротив свиней, и мне иногда начинает казаться, что я приехал к бабушке на каникулы. Обожаю смотреть, как она сыплет курам зерно и сзывает их:
– Pipélé, pipélé, kom, kom!
Иногда по утрам меня посылают в курятник собрать яйца, а Эмиль меня стережет. Мне это не очень-то нравится из-за чокнутого петуха, который кидается на людей и клюет их в лодыжки. Эмиль хохочет и дразнит меня “воскресным фермером”. Когда я кричу “Pipolé, kom, kom!” со своим, как он говорит, “южным акцентом”, ему тоже смешно. Это единственное нормальное дело, которое мне не запрещено.
Тетя Луиза сидит в бакалейной лавке. Туда мне нельзя, поэтому я подслушиваю веревочным телефоном. И целый день все слушают радио. Слышны те же странные фразы, что по ночам в комнате Эмиля. Как только в лавку заходит клиент, звук выключают.
Я и в коровник люблю ходить с дядей и бабушкой, смотреть, как они доят коров и пьют парное молоко. Может, если коровам в корм подмешивать шоколад в порошке, у них бы из вымени лилось какао. Я бы тогда тоже, как все остальные, пил парное. А так не могу – уж очень оно жирное и навозом попахивает. Такие шуточки мне часто лезут в голову, приходится сматывать в клубок километры дурацких мыслей. Вот, например, идея автоматического раздатчика завтрака на природе:
• Заставить курицу проглотить карманные часы, чтобы она каждое утро несла яйца в одно и то же время.
• Посадить ее в куст орешника, на ветках которого целая бригада белок раскалывала бы орехи и передавала друг другу ядрышки, как игроки в регби кидают мяч (всем белкам надо тоже дать проглотить часы, нарочно сделать маленькие-маленькие, чтобы они действовали синхронно с курицей).
• Орехи будут падать в немецкие каски (отнятые у немцев, которые в определенный час явятся тырить наши яйца и орехи, а Эмиль их поймает и запрет на чердаке вместе с бомбежным вором).
• В эти каски нальют молоко шоколадных коров. И получится что-то вроде супа с гренками, но для детей. А яйца будут разбиваться о наши головы – вот потеха! – и через раз из них будут выскакивать цыплята.
Я это все обдумываю. По чуть-чуть. Из-за теперешней моей аллергии на веселье.
Так диабетик в мечтах купается в море сладких взбитых сливок. Я так люблю веселиться, что не могу удержаться, хоть это мне и вредно. Ведь я каждый раз застреваю между реальной жизнью и воспоминаниями. И тогда все мечты лопаются как мыльные пузыри. Обязательно вспомню о нормальном завтраке в Монпелье, без всяких летучих цыплят и дрессированных белок.
