Жидков, или о смысле дивных роз, киселе и переживаниях одной человеческой души - Алексей Бердников

Давай-ка разберемся, кто нас судит,

Кто он, нелицемерный судия?

Сам, верно, Моцарт иль Эредия? -

В Гослите Лозовецкий нас иудит,

На радио Мамедов словоблудит,

В журналах трусовая редия,

Семи пядей во лобе буде я,

Мне до упяту голову талмудит.

Ему про голову, а он про хвост,

Ему про лирику, а он про клику,

Вам зенки мажут мазью от корост

От мала до велику, поелику

Причислишься ко сраному их лику.

Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост!

Да как же Моцарт! Как же не прохвост! -

Но Стешенька мне говорит: Заткнися!

Живем себе, от сильных не завися...

А с подморозки лучше идут в рост...

Опять же -- после масленицы пост

Всегда бывает, ты ж всегда постисся,

И потому ты злой, а ты не злися! -

Я рассмеялся: так ответ был прост.

Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит,

И что ни лужица -- то синий сок,

Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит.

И льется тихой синевы кусок

Ей вслед... И точно, кто ее осудит, -

Эредией он вовсе уж не будет.

Эредией, конечно же, не будет

Кто воспоет ее. Он станет Мей

Или Петрарка. Дамой без камей

Она проходит, где Оруд орудит.

Апрель и теплит ей лицо, и студит

Игрою светлорозовых теней.

Иду повинный и большой за ней,

Что Олоферна голова за Джудит.

Да кто ж ее такую изублюдит,

Упеленавши живу душу в троп?

Кто стешет Стешеньке из строчек гроб?

Не маслю я портретов, хватит, будет

Унылых расчленений, скучных проб.

Да и вообще -- куда же смотрят люди-т?

Что слушают? Куда же смотрят люди-т,

Когда она поет мои псалмы:

Ты мне соловушка середь зимы,

Ужели он меня изнесоблюдет?

Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит:

Там та же ясность, та, что паче тьмы,

И дозревают в музыке умы,

И мысленно слюна банкноты слюдит.

Или вот этот: зрак его безост,

Такой, должно быть, на погосте гост...

Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей,

Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей!

Лучом звезды на жесткий их помост...

Да я и не хватаю с неба звезд...

Когда я не хватаю с неба звезд,

Их Тетушка мне на подносе сносит...

-- Зачем Антошу публика не сносит? -

Промолвит, подворачивая тост.

-- Оно конечно, он не больно прост,

К тому же нынче он слегка гундосит.

И по каким дворам опять их носит? -

Лицо ее опрятно, без борозд,

Гладенько, чистенько, глаза -- как небо.

-- Он удивителен, мой шелохвост,

Все кубок норовит пролить, как Геба...

Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба:

Она в глубинах моря алконост,

Да из нее ведь песня бьет взахлест!

Да из нее и песня бьет взахлест,

И часто: Стеша, спой на сон грядущий!

Она и грянет: Ты, поток ревущий,

Зачем возносишь шепоток до звезд?

Там, в небесах, ужель взойду на мост?

Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей,

Но душит сердце этот мрак всесущий, -

Нет, видно, домом станет мне погост,

И стану я березкой у погоста... -

И рада Тетушка: все мило, просто,

Мотив слезами сердце источил.

-- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! -

Кто дал такую силу бедной твари

И кто тебя измыслил, источил...

ТУТ ВСЕ.

ИЛИ

совсем уже засыпая:

Кто выдумал тебя? Кто источил?

Ужели песней ты мне душу вынешь?

Тому и обречен, куда ни кинешь...

И кто тебя лечил -- не долечил?

Но не с небес ли голос заскворчил?

Да уж того, что суждено, не минешь.

Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь!

Чтоб так себя на всех я ополчил.

Опять же разберемся -- кто нас судит?

Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост.

Эредией он вовсе уж не будет.

Да и вообще -- куда же смотрят люди-т:

Ну, пусть я не хватаю с неба звезд -

Да из нее ведь песня бьет, взахлест!

ЧУМА

Чума на оба ваши дома!

ШЕКСПИР

Сезон был мертв, и то -- не странно ль это?

Палили мы и немцы по нему

Столь тщательно, что вот -- убили лето.

Билл на обоих призывал чуму,

Отец его оставил без ответа, -

Нам это безразлично -- почему:

В окопе хлопнуло и смрадец вышел.

Что говорил Шекспир -- отец не слышал.

В болоте мы утюжили хвощи,

Три танка вперлись в ил, туда, где грязно,

И выйти им слабо, сиди -- свищи!

Кому тащить -- Жидкову, дело ясно.

Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! -

С ним спорить, сами знаете, напрасно.

К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец!

-- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, -

А только кто загнал -- тот сам и вынет! -

-- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! -

-- А как как пушку грязью подзаклинит? -

-- Дурак, тащить же танк не носом, как? -

Однако, чувствуя, что танк загинет,

Помедли -- и не вызволишь никак -

И все, что делается, сикся-накся, -

Отец вдруг разупрямился и впрягся.

И тут же был представлен ко звезде,

Как выколупавший из грязи И-Сы.

Но ротный не спускал ему нигде:

Увы, и на войне свои кулисы!

И вот уж точно было быть беде.

Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы,

Когда немецкий нас накрыл огонь,

То ротный по отцу открыл огонь.

Отец, естественно, слегка опешил,

Но удивляться до смерти не стал;

Во-первых, враг из миномета вешал,

И в воздухе вовсю гудел металл, -

А во-вторых, сообразив, что не жил

Еще как следует и что питал

К нему презренье враг, а не начальник, -

Начальнику он раскрошил хлебальник.

И тут же подведен был под расстрел

Военно-полевым судом без следствия.

Отец в том истины не усмотрел.

Он думал: Ничего себе, последствия!

Я, говорит, тонул и я горел,

А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие!

Подумайте! -- просил их тугодум.

Его сатрапам было не до дум.

Они его решили ухайдокать,

На гибель обрекая целый мир.

Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь

Сороки, псы и розы, и Шекспир!

И, верно, все б мы доставали локоть

И первым -- батальонный командир.

Но, появившись вовремя, последний

Изрядно подшутил над их обедней.

И в ротные беднягу произвел

И выгнал всех, кто только вздумал вякать.

А ночью вдруг мертвец к отцу пришел:

Кость битая, расстроенная мякоть.

Отец совсем в уныние пришел,

И было от чего: стал дождик плакать,

И, слякотью дороги развезя,

Ухабами испещрилась стезя.

Но рота ходко шла, как будто глиссер,

И словно подозрительный эфир -

Над ней висел усмешек мелкий бисер,

Чудесный смех отца -- всех чувствий пир,

И что с того, что день в такой хляби сер, -

С ним шли и псы, и розы, и Шекспир!

И сзади, как все мертвые, не потный,

За ними бодро увивался ротный.

Заметьте -- тяжких мыслей никаких

Не знал и не терпел отец чем дальше, -

Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих -

И уж конечно -- стих, лишенный фальши, -

Как поцелуй... пусть "ароматы их

Соткали им из..." как? -- не помню дальше!

Не помню... или стойте... вспомню щас...

Но лишь с Жидковым-старшим распрощась!

Где ты, душа, исполненная солнца?

Где воздух горечью и кровью смят, -

Ты не смогла исчезнуть, расколоться,

Но превратилась в воздух, в аромат.

Ты бродишь карпом в холоде колодца,

И ведра полные тебе гремят.

Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным

Я обрету твой дух на дне стаканном!

Исполненная жизни смерть -- не смерть, -

Глубь бархатная, шелковая высь ли, -

Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь.

Отец веселый, погруженный в мысли.

Сияет облачная коловерть,

Сверкающие купы к нам нависли, -

И умный пес, бесшумный, точно тишь, -

В зубах приносит умершую мышь...

В ЭВАКУАЦИИ

Читатель, хорошо быть молодым!

И мчаться в ночь к огням далеких станций,

Забыв отечества приятный дым,

Отбыть для Индонезий либо Франций, -

Вообще испутешествоваться вдым.

Читатель, посещал ли ты инстанций? -

Там спуталась со сном и бредом явь:

Одежду и надежду там оставь!

Зато -- не лучше ли без происшествий

Губительных чувствительной душе

Стать пассажиром дальних путешествий,

Лишь чуть означенных в карандаше,

Не подвергаясь риску сумасшествий,

Носильщиков свирепому туше,

Загнившим нравам, воровским таможням, -

Без тесноты и в поезде порожнем. -

Без справок отправляться в никуда,

Взяв лишь словарь для справок и фломастер, -

И хоть у нас дороги никуда, -

Езжать в Саратов там или Ланкастер,

На Галапагос, Мартинику! Да!

Пока еще хоть так вполне по нас дер.

Покудова какой-нибудь журнал

Нас не прибрал и нас не окарнал.

Приятно съездить хоть в карман за словом,

А съездить по водам иль по мордам?

Слывешь тут доброхотом и злословом

И вечно на худом счету у дам,

И как ни прикрываешься Жидковым, -

Все те же речи: не хочу, не дам!

Попробуйте у Любы иль у Милы! -

И дамы и унылы мне, и милы.

Жидков, однако ж, вовсе не таков:

Он, ласками и розами задушен,