Бурное лето Пашки Рукавишникова - Илья Львович Дворкин

и две толстые котлеты. Пашка мгновенно уписал то и другое и сидел, отдуваясь.

— Ну, теперь рассказывай, заяц. Выкладывай, кто такой и зачем удрал из дому, — сурово сказала Даша.

Пашка взглянул ей в глаза и сразу решил, что врать тут не стоит. Себе дороже.

Эта прекрасная голая банда

Прошло три дня. Пашка стал совсем своим человеком в теплушке.

Смешно и странно было вспоминать, как он прятался и боялся, — думал — высадят, выгонят…

Эти ребята оказались не из тех, кому обидеть человека ни за что ни про что одно удовольствие. Эти ребята оказались — ого! Пашка даже не подозревал, что на свете есть такие. И так много.

Они были совсем взрослые, а будто Пашкины товарищи.

То ни одного друга у Пашки не было, а то целый вагон. Целый лошадиный вагон.

Вот ведь подвалила человеку удача.

Правда, и среди них был один — Лисиков, но он был один.

Этот Лисиков почему-то сразу его возненавидел. Непонятно, почему.

Может быть, оттого, что все были за Пашку, а он один против. Вот он и злился.

Все это видели и посмеивались над Лисиковым, задавали всякие каверзные, вопросы.

— Зачем это ты, Лисиков, целый мешок сгущёнки тащишь — надрываешься? Тебе же её ни в жизнь самому не съесть, она же к чаю, — спрашивали его.

— Ничего, справлюсь. Вот загонят нас в дыру, вот положите зубы на полку с голодухи, тогда узнаете, зачем.

А со всех сторон в ответ:

— Ну, молодец… Запасливый мужик… Хозяин… Мы, братцы, все зачахнем и вымрем, как мамонты, а он нет, он спасётся… А скажи, Лисиков, туземцы нас не съедят? Напугал ты нас…

И все веселились. И Пашка, понятно, тоже.

А Лисиков злился почему-то только на него.

На второй день на остановке в вагон пришел комендант. Проверять чистоту.

Все засуетились, забегали. Пашку быстро спрятали, накрыли одеялом. А он подглядывал в щёлочку.

Комендант был маленький и юркий. Он быстро-быстро забегал по вагону, шмыгнул туда, шмыгнул сюда, заглянул под нары, вытащил оттуда пустую консервную банку из-под тушёнки.

— Свинячите? — укоризненно спросил он и ловко зафутболил банку в открытую дверь. Лицо у коменданта было недовольное, а нос мелко подрагивал. Он остановился посреди вагона, покачался с пяток на носки и сказал:

— Ну-ну?!

Володька пил воду. Он поперхнулся от неожиданности и спросил:

— Что «ну»?

— Вопросы, заявления есть?

Володька пожал плечами. Но тут вышел вперёд Лисиков и ленивым голосом начал: — У нас тут, знаете ли, завёлся один за… ой! Что это?! Ты с ума сошёл?! — заорал он вдруг, потому что Володька спокойно вылил ему на голову кружку воды.

— Ему, товарищ комендант, жарко. Ему голову напекло, — улыбаясь, объяснил Володька.

Комендант подозрительно поглядел на пунцового Лисикова, на его безжалостно разрушенный пробор, потом на Володьку — такого добродушного на вид и невинного — и махнул рукой.

— А ну вас, обормоты, сами разбирайтесь, — сказал он и спрыгнул на насыпь.

А с Лисиковым перестали разговаривать.

«И чего он прицепился?» — думал Пашка. Ещё в самом начале, когда Пашку вытащили на свет божий и он честно, ни слова не привирая, рассказал, почему удрал и куда добирается, Лисиков сказал:

— Врёт он всё. Меня не обманешь, я по глазам вижу. Он врёт, а вы уши развесили, лопухи. Этот заяц натворил что-то, а может быть, — Лисиков помолчал, длинно сплюнул, — а может, и спёр. Не зря удирает.

Пашка задохнулся от негодования. Он вскочил:

— Спёр, да? Спёр? Вот гляди. Вот читайте — письмо от бати. А ты… ты дурак прилизанный.

— Что-о? Смотри у меня, сопляк! В ухо живо заработаешь, — процедил Лисиков и отошёл.

С этого всё и началось. Неприятно, конечно, а что поделаешь? Пашка повёл себя так, будто Лисикова вообще не существовало.

Он целыми днями сидел, свесив ноги, у распахнутой двери.

Глядел и не мог наглядеться.

Целый мир — бесконечный и разный — открывался ему.

Казалось, поезд стоит на месте, а под ним весело и быстро вертится земной шар, поскрипывает осью. Показывает Пашке свои разноцветные бока: от сырых лесов — бутылочно-зелёные, от гречихи — белые, от ржи — жёлтые, от капусты — голубые.

Проплывали холмы, плоские блюда озёр.

Гулко гудели мгновенные мосты. Внизу плескались незнакомые реки, в белой пене неслись узкие песчаные острова и просмолённые рыбачьи лайбы.

Иногда, редко, поезд останавливался на маленьких станциях — ждал встречного.

Из всех вагонов вываливалась весёлая орда — быстрая, загорелая, — ребята в трусиках, девчонки в купальниках.

Вся эта орущая, хохочущая лавина набрасывалась на маленький базарчик, обязательный на каждой станции.

Перепуганные, ошеломлённые бабки-торговки только растерянно крестились и, как наседки, закрывали растопыренными руками свои немудрёные товары — солёные огурцы, крынки со сметаной и варенцом, багровые груды помидоров, пироги с грибами и черникой.

Но им совали мятые рубли и трёшки. Бабки оттаивали, неуверенно улыбались, не зная, что им делать — радоваться или возмущаться.

Когда раздавался свисток и все с перемазанными сметаной рожами, с гирляндами жёлтого, неизвестно зачем нужного им лука на шеях, с кривыми огромными огурцами в руках, как дикие индейцы, бросались на штурм теплушек, — базарчика уже не существовало.

По нему будто Мамай прошёл.

Всё было слопано и расхватано подчистую.

Только валялись пустые крынки и корзины да не пришедшие в себя бабки окаменело глядели вслед сумасшедшему поезду, мгновенно, как насос, всосавшему широкими дверями буйную вольницу.

И им, бабкам, казалось уже, будто всё это померещилось.

Но они глядели на весь этот разгром вокруг, на зажатые в потных кулаках рубли и крутили головами от изумления.

Такого они ещё не видели в своей сонной жизни.

А мальчишки и девчонки, торговавшие лесной ягодой малиной, печалились и задумывались.

Буйная, стремительная жизнь ворвалась на минуту в их тихий неторопливый мир и умчалась дальше.

А загрустившие мальчишки и девчонки остались со своими пустыми лукошками и пятнистыми кульками. Они пронзительно завидовали этой жизни, и им тоже хотелось мчаться вперёд, и орать хотелось, и дурачиться.

Пашка понимал их, сочувствовал им и был счастлив оттого, что он с ней, с этой большой жизнью. Что свой в ней человек.

Пашка переживает

Один раз в сутки эшелон надолго замирал. Он останавливался на какой-нибудь подходящей станции — запылённый, пропечённый солнцем, усталый, как человек.

Пашка бежал вперёд