Неферомантика. Маленькие "детские" повести - Яна Гецеу

Дамир утопал далеко вперед, и Маша быстро поцеловала меня прохладными губами. Я сладко зажмурился, ведомый ей. Вот бы еще…

— Пришли, Шут!

Я открыл глаза — вот это да-а! Полная луна заливает неживым серебром идеальную гладь темного озера, ивы будто спят — ни листочек не шелохнется. Прибрежные камыши темной низкорослой толпой обступили край воды. От берега до берега прозрачность воздуха такая, что можно цыплят пасти — ни одного не потеряешь! Хм-м, однако ж, долговато шли, ведь насколько я соображаю, домик стоит у самой воды, и… нет, кажется, я ничего не соображаю, ведь, оглянувшись, увидел лишь тропинку откуда-то издалека, а домишка, так его просто нет! Или не было? Тьфу ты, совсем мозги усохли! Или все-таки…

— Что-то рано мы! — произнес Дамир, оглядевшись, и я встряхнулся.

— Ничего, подождем! — ответила Маша, опускаясь в лунную росу.

Хотя, с этим домом… Ай, да ладно!

— Шут, давай пока покурим!

Я машинально полез в карман на груди — и не нашел его. На мне ведь только рубаха и дырявые штаны, все мое имущество — у бабки в сенцах.

— Маш, нету! Извини.

— Ну и хрен с ним! О, начинается! — Указала она куда-то вдаль. Я проследил за ее жестом — откуда-то из глубин безмятежного озера, прямо из центра, расползался туман, густой как молочный кисель и навязчивый. Непроглядная муть в момент окутала все. По душе прошмыгнула волнующая дрожь. Неужели ж настоящие мистические приключения, со мной?! До сих пор не верю, всю жизнь только и мечтал!

— А-а-у-у-хх-ха!! — завыло совсем рядом, тонко, громко напряженно. Я разгреб туман руками. Раздетая красавица приплясывала и качалась рядом со мной, выражение лица — самое счастливое, дикое, огромные глаза горят — совсем как Король на «КиШе»! Сходство двух Маш в этот момент было поразительно: панкушка и ведьмочка будто слились в один потрясающе дикий и соблазнительный образ! Дамира нигде не было видно. Может, пока его нет, мы могли бы… Что это?! Шлеп-шлеп, у-у-у, ш-ш-ш, кап-кап, плям-с! И снова: шлеп-шлеп! Туман вновь скрыл девушку, я напряженно вслушивался — кто-то был совсем рядом, и не один! Холодные, мокрые руки легко пробежали по лопаткам. Я замер.

— Он живой!! — вскрикнул удивленный женский голос.

— Да ну, откуда?! — ответил недоверчиво пацан.

— Где, где?

— Как — живой?

— Кто привел? — загомонили вокруг, хватая скользкими, влажными ладошками, большими и поменьше. Мне совсем не страшно, только больно и мокро — затискали.

— Эй, вы кто? — крикнул я, смеясь. Они смолкли. Я кружил на месте, пытаясь хоть кого-то уловить. «Манная каша» медленно рассеялась — я увидел людей. Они стояли вокруг плотным кольцом, страшно бледные, мокрые, кто в чем — в крестьянских рубахах, в тонких платьицах, джинсах и футболках, девицы в купальниках и шортиках, кое-кто и совсем голые. Все молодые — от 10–12 до 20–23 лет, не больше. Молчали, серьезно разглядывая, будто не зная, чего от меня ожидать. Я улыбался, но чувствовал себя уже не так-то и уверенно — чего они такие молчаливые и бледные какие-то.

— Ма-ма! — дернулся я резко — меня хватанули холодными руками за шею сзади.

— Ага, страшно! — прошептали мне на ухо, и в лицо заглянула Маша.

— Машка, убьешь ведь! Я от страха чуть не подох!

— Хорошо! — прошептала она снова, и резко впилась мне в губы. Поцелуй ее был мокрый и холодный, как и вся она, неестественный и неприятный. Я инстинктивно попытался оттолкнуть девку — не тут то было! Язык проник мне в рот и облизал нёбо, руки вцепились и держали так крепко, что я не мог и шевельнуться. Ощущение ловушки, из которой не стоит и вырываться… Правда, не стоит, и я обнял ее плотное, нежное, холодное тело. Оно совсем не дрожало — ни от холода, ни от возбуждения под моими мокрыми руками. Она жадно ласкала меня, но дыхания будто вовсе не было, оно не сбилось и не стало горячим — будто целуешь бескровную куклу. Или я чего-то недопонял?

— Маш? — отстранил я ее от себя.

— Что? — недовольно передернула плечами она, и опять потянулась ко мне. Я посмотрел поверх ее головы — они стояли все так же, и смотрели на нас.

— Маш, давай не здесь, а?

— А, ты про этих? — сморщилась ведьма, отпуская из ледяных клещей объятий. — Ну, как хочешь! — и отступила на шаг.

— Эй, зажигай!! — крикнула она, и прыгнула в круг. Собрание сразу оживилось, все засновали в тумане, быстро разложили костер.

— А ты когда утонул, недавно? Я тебя еще не видела! — спросил за спиной чистый детский голосок. Маленькая девочка с набухшей от воды косой через плечо, как колосок, в мокрой рубашонке с полураспустившейся вышивкой по рваному вороту, совершенно синяя, глядела на меня прозрачными, запавшими глазами.

— Я? Еще живой, к сожалению! А ты когда? — я сел перед ней на корточки.

— А я… не знаю, вроде давно! — улыбнулась она голубыми губами. Мороз по коже!

— Ну, и как… у вас там? — рискнул поинтересоваться. На это маленькая покойница только рассмеялась, похлопала меня по щеке противно — мокрой ладошкой, и убежала прочь, хихикая и подвывая. Проследив, как мелькают ее босые пяточки, не оставляя ни единого следа во влажной траве, я подумал: а ведь она, пожалуй, раза в три старше моей бабушки (будь она у меня), и раз в пять — меня!

А бледные фигуры нестройно, но весело, завыли-заныли-завопили что-то народное, раздолбайское, разухабисто выделялся среди них мужицкий бас. Я хотел подпеть, но песни этой не знал. Откуда-то явился Дамир в широкой рубахе, за ним — широкоплечий, здоровенный детина с бочонком на плече, так запросто, будто это пакет из-под молока. По знаку Дамира, нежить поставил свою интересную ношу в траву, чуть поодаль от всё расширяющегося круга света от костра. Осветило мужику рожу, и меня будто оттолкнуло — зеленоватая, вся в пятнах. Этот был уже совсем несвеж, и что только удерживает в нем жуткую силу? Жуткий запашок… Он встал, тупо уставясь на принесенное добро. А я вдруг почувствовал странную усталость, будто разом вынули позвонки через один, и был вынужден опуститься в сырую траву. Наблюдать, как вместе с костром разгорается веселье. Бледные, мокрые люди напевали, обнимались и болтали, носились туда-сюда и приплясывали. Это отдаленно смахивало на вылазку «на природу» большой компании. Если бы не привкус мистики, навязчивый и неотступный. А может, самой Смерти?

Обо мне тут же забыли. Я сидел в тени высокой травы, мокрый от росы. Пробирала мелкая дрожь. Хотелось выпить. В черепке быстро пустело. Запрокинув голову, посмотрел на звезды, такие низкие и острые, что кажется, протяни руку — соберешь их, и порежешься как о горсть стекла. Прямо над макушкой, едва не зацепив волос, прочертил густой воздух крупный нетопырь:

— Ш-шут!

Я вздрогнул от неожиданности, но сразу взял себя в руки: когда сидишь на сырой поляне у костра, в туче километров от родной Уфы, в ночь на Ивана Купалу в компании веселящихся мертвецов, отчего-то не гниющих — чему ж удивляться? Точно ведь — Ивана Купалы? Числа не вспомнить…

— Да?

— Что «да»? Я тебе выпить не предлагаю… пока! — уточнил кошмарик, еще раз прочертив темное пространство и уселся мне на плечо, неловко поцарапав. Говорить ничего не хотелось, и зверек видимо, это понял, сидел молча. Таращил круглые «вороньи ягодки» с уродливой вывороченной мордочки.

— Слышь, Шут, это… — начал он, хмыкнув: — Можно тя укусить? Один раз только, а? Больно уж охота.

Я повернул голову и с интересом уставился на него — смотрите, какое интересное предложение! Однако ж, мне по-хрену, хоть прям сейчас убей, раз смерти все равно нет — эти же пляшут, и ничего! Но заставить понервничать поганого мыша хотелось.

— Кровь, кровь, моя грязная кровь,Напившись крови моей дохнет комар, —

запел я тихо, куражась — надо продать себя дороже, чем я стою.

— Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! — заерзал голодный вурдалак. — Мы живого когда последний раз видали — ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!

Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.

— А эти — они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет — из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!

— Нету больше родины советской, — сказал я тупо.

— А насчет вожделения — это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! — заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:

— Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.