Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина - Стивен Коэн

Огромное большинство бывших зеков, вернувшись, вновь растворились в безымянности советского общества, но очень многие сумели достичь высокого положения и сделать выдающуюся карьеру. Среди этих последних были как ряд деятелей, освобождённых в годы Великой Отечественной войны: популярный в народе маршал Константин Рокоссовский, генерал Александр Горбатов, некоторые другие военачальники; отец советского ракетостроения Сергей Королёв; последний глава советского Союза писателей Владимир Карпов, — так и обретшие свободу после смерти Сталина Баев, Рознер, Андрей Старостин, актёры Георгий Жжёнов и Пётр Вельяминов, оставивший карьеру в кино и ставший популярным телеведущим Каплер, многие другие деятели культуры. (Основательница всемирно известного московского детского музыкального театра Наталья Сац освободилась в 1942 году.) Были и необычные случаи, примером коих может служить замечательный Юрий Айхенвальд, чьи главные произведения смогли увидеть свет только на Западе, но при этом он добился официального успеха как либреттист и переводчик ряда популярных театральных постановок, включая «Человека из Ламанчи»{46}. Жизни очень многих бывших жертв Гулага, прожитые хотя и не на виду, тоже имели свой относительный «хэппи-энд», но больше, наверное, было тех, кому не повезло. Кое-кто окончил свои дни в условиях, далёких от благополучия — в безнадёжной нищете, без дома, без семьи. Даже великий писатель Варлам Шаламов умер в 1982 году в полном одиночестве{47}.

Какие-либо политические обобщения в отношении «возвращенцев» из Гулага также невозможны. Многие жертвы винили в своих бедах всю советскую систему; некоторые из них, как, например, Анатолий Левитин-Краснов и отец Дмитрий Дудко, стали известными религиозными фигурами и диссидентами. Другие обвиняли одного Сталина и всеми силами добивались восстановления в партии, так как считали, что «судебная реабилитация… без партийной ещё не реабилитация». Многие из них до конца своей жизни оставались «верующими коммунистами», но были и те, кто, как мой друг Евгений Александрович Гнедин, по возвращении восстановились в партии, а позже вышли из неё в знак протеста. Была также очень немногочисленная группа «возвращенцев», которым было отказано в восстановлении, по причине их причастности к гибели других жертв{48}.

Нередкими были и политические конфликты между реабилитированными. Помимо споров между бывшими зеками по поводу изображения лагерной жизни в «Одном дне Ивана Денисовича», серьёзные разногласия возникли у Солженицына с другим крупным гулаговским автором, Варламом Шаламовым, а с близким другом по Гулагу Львом Копелевым он разошёлся по «идейным» соображениям{49}. Блестящий мемуарист Евгения Гинзбург, отказавшаяся восстанавливаться в партии, не смогла простить своего товарища по Гулагу Мильчакова, который, по её презрительной оценке, вернул себе не только партбилет, но и доарестное мышление{50}. Один из «возвращенцев», достигший высот в научном мире, был возмущен поведением своей дочери-диссидентки, которое якобы ставило под угрозу то, за что он страдал. Похожей была и реакция дочери Бухарина, историка Светланы Гурвич, на публичные протесты её сводного брата Юрия Ларина. (Справедливости ради, следует сказать, что наука и, особенно, история всегда были очень зависимыми от политики профессиями.) Годы спустя словесная война вспыхнула между соперничающими организациями бывших зеков{51}. А после распада Советского Союза, несмотря на ненависть большинства бывших репрессированных к Сталину, Карпов и священник Дудко выступили с положительной оценкой его исторической роли{52}.[12]

В своей совокупности, однако, миллионы вернувшихся из Гулага были новым важным фактором в жизни советского общества. Их общий опыт, общие чаяния и нужды рождали общие и распространённые проблемы, конфликты и культурные явления, которые требовали реакции со стороны политико-административной системы. Например, практически все «возвращенцы» добивались воссоединения семьи, права на медицинское обслуживание, квартиру, работу или пенсию, а также финансовой компенсации и возврата конфискованной собственности. В ответ на это советское правительство, как правило, предлагало неписаный, но часто озвученный социальный контракт: мы удовлетворим, в определённых пределах, ваши нужды и оставим вас в покое, а вы не будете предъявлять политических претензий к прошлому. (При освобождении многих гулаговцев предупреждали, что они не должны распространяться о том, что с ними произошло.)

Государственные органы мало чем могли помочь семьям, разорванным и разбросанным по стране за годы массовых репрессий — разве что поспособствовать в поиске друг друга, да и это делали в основном друзья и другие родственники. (Более того, КГБ ещё несколько лет продолжал лгать, скрывая факты смерти близких.){53}. Детей, попавших в детские дома и интернаты, обычно удавалось отыскать, однако не всегда; порой поиск растягивался на десятилетия{54}. К тому же, если дети были слишком малы и не знали своих родителей, воссоединение происходило трудно и порой заканчивалось ничем. Даже взрослые, вернувшиеся после многих лет заключения, оказывались не способны восстановить отношения с родителями, братьями и сестрами, оставшимися на свободе, как случилось, например, с Евгенией Гинзбург, обнаружившей, что её сестра «оказалась незнакомкой». (А в семье Нетто, по жестокому совпадению, в 1956 году один брат, Игорь, помог советской сборной по футболу выиграть олимпийское золото в Мельбурне, а другой, Лев, вернулся из Гулага.){55}.

Что касается браков, то многие из них безнадёжно разбивались, даже в тех случаях, когда оба супруга, и муж, и жена, оказывались в лагере{56}. Когда же один из супругов (обычно жена) оставался на свободе, порой проклиная другого за клеймо, легшее на семью, вариантов было множество — от счастливого финала до горького и трагического. Было огромное множество примеров супружеской верности — я всегда вспоминаю преданную жену Гнедина, Надежду Марковну, — но не меньше было и политических отречений, разводов и новых браков{57}. Те, кто, вернувшись, обнаруживали, что их никто не ждёт, часто женились снова, нередко на таких же, как они, бывших жертвах — как поступили, например, Лев Разгон, Юрий Айхенвальд и Антонов-Овсеенко — или, как Снегов, Солженицын и Олег Волков, связали свою судьбу с более молодыми женщинами{58}.[13] Очень многие вернувшиеся из лагеря женщины, по понятным причинам, так и остались одинокими, пополнив ряды вдов и незамужних женщин послевоенного времени. Немного сделало государство и для того, чтобы помочь бывшим жертвам, страдавшим от психологического «постлагерного синдрома» — тем, кто жил в постоянной тревоге, терзаемый воспоминаниями, ночными кошмарами и ежедневными отзвуками той своей страшной жизни. Советской системе было не до этого, а советская психиатрия этого состояния не признавала. Кто-то из бывших зеков искал успокоения в общении с узким кругом себе подобных, которые были им «как семья», а некоторые даже испытывали «ностальгию» по гулаговскому братству, основанному на совместной борьбе за выживание. Многим ли из них удалось обрести душевный покой — неизвестно{59}.

Государство, тем не менее, выполняло свои обязательства по обеспечению базовых материальных нужд «возвращенцев» — правда, как считали многие, в недостаточном объёме. Вопреки существующим на бумаге законам, мало кому из зеков была выплачена финансовая компенсация за годы страданий или возвращены конфискованные сбережения — сверх положенной всем суммы в размере двух месячных окладов (по доарестным ставкам). Их личные вещи, конфискованные при аресте, — многие из которых осели в семьях сотрудников НКВД-КГБ, — также, как правило, к ним не вернулись, хотя кое-кому была выплачена компенсация. (Пример из разряда особо циничных: сам прокурор Андрей Вышинский, главный обвинитель на сталинских показательных процессах 1930-х годов, присвоил себе дачу одного из осуждённых им к смерти «врагов народа».){60}.[14] Зато большинство бывших репрессированных, в итоге, получили право на медицинское, в частности, стоматологическое обслуживание (последнее было особенно важно), жильё, работу, пенсию и другие, пусть и скромные, привилегии, которые давала система советского соцобеспечения. Пенсионная реформа 1956 года, например, расширила понятие трудового стажа, включив в него (по умолчанию) годы принудительного труда{61}.

Восстановление этих преимуществ полноправного гражданства не было ни автоматическим, ни легким делом. Будучи осуждёнными «по закону», бывшие репрессированные нуждались и в официальном снятии обвинения — «реабилитации» — которую справки об амнистии и освобождении, как правило, не давали. Без этого статуса многие жертвы не имели права проживать в крупных городах, даже если были оттуда родом, или вернуться в квартиру, где жили до ареста. Обретение заветной справки о реабилитации, которая должна была перечеркнуть их собственное или их погибших родственников «темное прошлое», оборачивалось ещё одной бюрократической волокитой{62}.