Мэтт и Джо - Айвен Саутолл

Бывает, ты бредешь по жизни ощупью, как во сне. В тумане, густом, как суп. Проснись, человек! Открой глаза и увидь самого себя.

Это чье-то изречение.

Приезжал тут один в школу. Выступал перед учащимися. В прошлом году. Денек был, помню, — жарища. Со всех пот градом — с ума сойти. Все набились в зал, каждому хочется посмотреть.

Вон он! Ишь какой тощий! А ты думал!

Человек с лицом, которое забыть нельзя. С лицом Юлия Цезаря — сразу узнаешь, хоть никогда раньше не видел. Человек с железным сердцем и крылатыми стопами.

Мистер Чемпион-Континента-на-Средние-Дистанции. Мистер Пролагатель-Огненного-Следа-во-Мгле.

Вон он поднялся, стоит на эстраде, и мир вращается вокруг его подножия. Он сам достиг, чего достиг. И этого у него никто не отнимет. Тысяча ребят смотрит на него восторженно в две тысячи глаз, и он приветливо смотрит прямо в эти две тысячи глаз, и каждому школьнику верится, что дальше очередь за ним. Словно он заглядывает тебе в душу и говорит:

«Ну-ка, Мэтт Баррелл, теперь давай ты».

Это так кажется, покуда сам не очутишься на эстраде и не поглядишь вниз в зал. Оттуда все представляется иначе. Когда поёшь, например, в школьном хоре, как в этом году, когда ставили музыкальный спектакль. Поешь басовую партию — точно гудит гудок на борту судна в густом тумане. Поешь, а сам думаешь о нем, о мистере Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Как он смотрел в зал, замерший глубоко внизу. Там сумрачно. Не освещено. И ничего, ничегошеньки не видно. Людей тысяча, да где они? Кажется, собственное пение уносит тебя с какой-то горы чуть не к самой луне. Вполне может быть, что никто тебя не слушает и даже не смотрит в твою сторону. Может, все повернулись спиной или вышли на цыпочках из зала и разошлись по домам. И Чемпиону небось чудилось, будто он говорит сам с собой? Да нет, друг, я же тебя слушал. Честное слово, слушал. И мне здорово понравилось.

Джо…

Как же это так получилось, что ты вдруг исчезла? Сошла с электрички и — растаяла! Земля, что ли, расступилась и тебя поглотила?

Джо, а что, если ты правда упала? Упала и лежишь у людей под ногами. И никому дела нет, потому что слишком много народу на свете. Слишком много девчонок, одной меньше, велика ли разница? Одну девчонку затоптали — ну кому до этого дело? Матери с отцом? Маленькому братишке, если он у нее есть? Мне?

Но я по-прежнему иду вперед. Я не повернул обратно. Даже ради нее я все равно не перестаю идти вперед — вместе со всеми.

Вот и кончился подземный переход. Но, оказывается, кончился и чудесный день. Уже? Так скоро? Видно, и был-то не бог весть что за праздник.

Бензиновая вонь. Грохот. Эти машины на мостовой, не заметно что-то, чтобы они торопились, надрывали болты и гайки — нет, ползут нехотя, с отвращением. Ребята снуют повсюду, все вдруг какие-то серые. Взрослые ныряют в магазины, в учреждения, вид у всех такой, будто они после восьмичасового рабочего дня мечтают скорее очутиться дома. Всех куда-то гонит, несет, даже седобородых старцев. Где здесь хоть один свободный человек?

Вам-то хорошо, мистер Одна-Миля-за-Четыре-Минуты. Видно, вам здорово повезло. Наверно, у вас был богатый папа. Я так думаю. И вы могли поступать так, как вам хотелось, именно тогда, когда вам хотелось. Никто не подвертывался вам под копыта, не навешивал вам гирю на хвост. Другое дело — Мэттью Баррелл. Или девочка по имени Джо, затоптанная толпой.

Вот, например, мой папа.

Всю свою сознательную жизнь он прикован к магазинному прилавку. Начал четырнадцатилетним парнишкой тридцать шесть лет назад. На что ему рассчитывать? Теперь он продает чьи-то ковры, а не катушки, как раньше, но мечтает-то он всю жизнь об одном — выращивать бананы на прибрежном клочке земли в Южном Квинсленде, чтобы над головой качалась одна зеленая пальма и перед глазами открывался безбрежный Тихий океан.

Почему у моего папы не может быть своей зеленой пальмы? Неужели не заслужил он после тридцати шести лет работы по шесть дней в неделю? Ну, да такие люди, как мы, где поселились, там и живут, возле самых железнодорожных путей, и что делали в жизни, при том и останутся. Может быть, папа и съездит туда на недельку, когда выйдет на пенсию. Он, когда говорит об этом, то подмигивает, такой уж он человек. Но ты-то знаешь, на самом деле ему плакать хочется.

Об этом даже думать неловко, начинаешь озираться: а вдруг твои мысли печатными строками просочились наружу и стали видимы для других? Вовсе папа не думает плакать. Просто пожимает плечами, и все. Ну и что, говорит он. Фантазировать никому не заказано. Даже если и не на что рассчитывать.

На что спорим, к перемене небо обложат тучи! А к обеду пойдет дождь. И все учителя будут сегодня орать и придираться.

О! Писчебумажный магазин.

— Пока, Жиртрест! Мне надо бумаги купить. Я еще, может, тебя догоню.

И Жиртрест шагает дальше без тебя, держа под мышкой бейсбольную биту. Жиртрест и все другие ребята, с которыми каждое утро вместе идешь в школу. Знакомые вроде, а хорошо ли ты их знаешь? Товарищи вроде, а может, и нет. Не то что те ребята, с которыми вырос в начальной школе. Твои первые соученики, которые вошли в твою жизнь, когда ты еще и говорить толком не научился. Вы вместе выбрались на свет из тумана. Расплывчатые тени, обретающие четкий контур.

А теперь твои товарищи — Жиртрест, Джок, Стивен.

Те, прежние, куда-то делись. Разбрелись в разные стороны. Разъехались по миру. И остались только эти: Жиртрест, Джок, Стивен.

С ними хоть сегодня расстанься навеки, не жалко. И им тоже не жалко будет с тобой расстаться, я думаю.

Ужасно. Но факт.

С ними разговариваешь и минуту, и час, а почти и не слышишь, что они говорят. Слушаешь только свои собственные голоса, которые препираются внутри тебя самого.

С ними играешь в одной команде и стараешься не отстать от них, это важно. Переодеваешься с ними в одной раздевалке. Под душем моетесь рядом голые, это могло бы иметь значение. Могло бы, но не имеет. Как папа и его бананы: ну и что?

Может, просто их слишком много? Слишком много соучеников. Тысяча в одной школе. Или две тысячи. Кто это знает точно? Разве их пересчитывали? Да и не все ли равно, тысяча, две тысячи? Сложим, и получится толпа.

5

Писчебумажный магазин.

Пятьдесят листов бумаги с пятью пробитыми отверстиями на каждом. На четыре цента больше за пакет, чем в прошлом месяце. Вот тебе, пожалуйста, купил апельсин себе к завтраку.

— Да нет, леди, что вы. Я понимаю, это не ваша вина. Послушайте, забудьте, что я сейчас сказал, хорошо? Да разве стал бы я есть этот апельсин? Что вы! Я бы его запузырил прямо в помойку. — Со вздохом: — Вовсе я не нахальный, леди, это у меня бодрый тон от рождения.

Кто-то остановился у окна. Кто-то с улицы заглянул внутрь магазина. Сердце у него перевернулось. От неожиданности потемнело в глазах.

Эй, Джо. Ты чего это там остановилась? Ведь не из-за меня же? Что это ты там разглядываешь, а? Надо же, чтобы ты остановилась перед витриной, как раз когда я здесь. Такое случается в тысячу лет раз, да и то в книжках. Посмотри, сколько народу проходят по улице мимо, а на витрину и не обернутся, им дела нет, какие там выставлены канцелярские принадлежности. Только ты одна. Спасибо вам, канцелярские принадлежности.

Большие карие глаза. Где ты взяла такие, Джо?

По-моему, мы смотрим прямо друг на друга. По-моему, я смотрю ей прямо в глаза.

Я задыхаюсь, Джо.

А что было бы, если убрать стекло? Если ты выйдешь наружу из своего стеклянного ящика, а я выйду из своего?

Раздается голос, и все разрушено. Как тяжелой кувалдой.

— Берешь ты эту пачку бумаги или не берешь?

Ну разве можно так?

— Бери свою бумагу и отойди от прилавка, раз тебе больше ничего не нужно. Ведь знаешь порядок: сделал покупку — иди, не задерживайся.

— А почему не задерживаться, леди?

— Потому что такой порядок!

Где только сейчас стояла Джо, зияет прозрачная стеклянная пустота. Продавщица превратила солнечноволосую девочку в голое, пустое окно. Почему это женщины такие? У них не кровь, а кислота в жилах. Неужели и Джо вырастет вот в такую женщину?

Да никогда в жизни!..

Эти школьники, они все на руку нечисты.

Вот и получается, что честные лавочники не могут свести концы с концами.

Входит такой ученичок нахально к тебе в лавку, купит товару на два-три цента, а выходит — все карманы оттопырены. Тронь его хоть пальцем, тебя же еще привлекут за избиение малолетних. Попробуешь позвонить директору, он выслушает тебя молча. «Конкретные примеры?» — спросит. «Доказательства?» — спросит. А эта публика, они как фокусник Гудини. Доказательства уносят с собой. Учить этих детей — напрасная трата общественных средств. Напрасная трата налогов, которые я плачу. Кому нужны образованные воры? Им бы землю копать. Зарабатывать честные мозоли на рытье честных канав. Прежние-то поколения не жили белоручками. А эти вон в каком раю обитают. Я с четырнадцати лет на фабрике, ручки к чемоданам привинчивала. За двенадцать долларов шесть центов в неделю, и хорошо, когда из этого три цента мне оставались. Три цента на сласти или на мороженое — и за это неделю работаешь. А эти бездельники в двадцать лет болтаются по всей стране. Демонстрации устраивают, против старших. Права им подавай, право на то, право на се, когда сами еще ни на что не способны. Требуют себе весь белый свет, только платит пусть кто-то другой… Чек пробить мне надо? Надо. И пакет достать, чтобы уложить ему покупку, — тоже. А много ли такому времени требуется?..