Качели дыхания - Герта Мюллер

Пока все другие маялись, стоя навытяжку на проверке, работавшие посменно — они не ходили на построение — уже разводили костерок в углу за лагерным колодцем. Ставили на огонь котелок с лебедой, а может, и с другими деликатесами, которые нужно скрывать под крышкой от постороннего глаза, — со свеклой, картофелем или даже пшеном, если удавался хитрый обмен: за куртку — десяток свекол, за пуловер — три меры пшена, за носки из овечьей шерсти — полмеры сахара или соли.

Раз такое особое кушанье — обязательно нужно крышку на котелок. А где ее взять. Можно бы подумать о куске жести, но именно только подумать. Как бы там ни было, но что-нибудь приспосабливали, чтобы прикрыть котелок. Просто упрямо твердили: здесь нужна крышка. Хотя никакой крышки не появлялось, крышка как фигура речи все же была. Ею, должно быть, прикрывалось воспоминание — когда никто уже не знает, из чего настоящая крышка, если ее, с одной стороны, никогда не бывает, а с другой — какая-никакая всегда находится, плевать — из чего.

Во всяком случае, в подступающих сумерках мигали в углу за лагерным колодцем пятнадцать-двадцать огоньков, просвечивая между положенными набок кирпичами. А у всех прочих не было ничего, чтобы сварить себе добавку к столовской похлебке. Дымил уголь, обладатели котелков стояли возле них на страже с ложками в руках. Угля хватало. Котелки были из столовки, жалкие изделия общепитовской индустрии: коричневато-серые эмалированные посудины с щербинами и вмятинами. Поставленные за бараками на огонь, они назывались котелками, а по-столовски — мисками. Пока одни доваривали еду, другие обладатели котелков ждали, чтоб позаимствовать огонек.

Если я не имел что сварить, у меня во рту хотя бы стелился дым от костров. Я втягивал язык и делал глотательные движения. Заглатывая слюну пополам с вечерним дымом, я думал о жареных колбасках. Не имея что сварить, я приближался к кострам, делая вид, будто перед сном мне нужно почистить зубы у колодца. Но прежде чем сунуть в рот зубную щетку, я успевал поесть дважды. Голодными глазами я поедал желтое пламя, а голодным нёбом — дым. Пока я ел, меня окружала тишина, сумрак прорывало громыхание коксовых батарей на соседнем заводе. Чем больше я спешил отойти от колодца, тем дольше медлил. Мне приходилось силой отрывать себя от этих огоньков. Я и в громыхании коксовых батарей слышал бурчание собственного желудка, весь вечерний окоем ощущал голод. Небо, чернея, оседало на землю, а я плелся к себе в барак под казенно-желтый свет лампочки.

Почистить зубы удавалось и без пасты. Та, что была привезена из дому, давно вся вышла. А соль — целое состояние, она слишком драгоценна, чтобы ее выплевывать. О соли и ее ценности я помню, но зубную щетку припомнить не могу. Я положил в несессер одну щетку. Не могла же она прослужить мне четыре года. Однако новую зубную щетку я купил лишь на пятом, последнем, году, получив на руки деньги — когда нам заплатили за работу наличными. Но я и новую зубную щетку — если она была — не могу вспомнить. Мне, скорее всего, хотелось купить себе на эти деньги новую одежду, а не новую зубную щетку. Моя первая — достоверная — зубная паста, взятая из дому, называлась ХЛОРОДОНТ. Это наименование наверняка может меня вспомнить. Зубные щетки, достоверная первая и возможная вторая, — те меня позабыли. То же и с моей расческой. Какую-то я ведь наверняка имел. Слово БАКЕЛИТ[8] я вспомнить могу. У нас дома в конце войны все расчески были из бакелита.

Может, о вещах, взятых из дому, я позабыл скорее, чем о раздобытых в лагере. Дело, пожалуй, в том, что домашние вещи приехали сюда вместе со мной, они принадлежали мне, я продолжал ими пользоваться. Пока они оставались пригодными и не изживали себя, я обращался с ними как дома. Может, чужие вещи запомнились лучше, потому что мне приходилось их одалживать.

Я хорошо помню металлические расчески. Они появились в лагере одновременно со вшами. Токари и слесари делали их на заводе и дарили женщинам. Изготавливали эти расчески из алюминиевого листа, и зубья получались с зазубринами. Сами расчески, когда их держали в руках или прикасались ими к коже на голове, казались влажными, от них веяло холодом. Пока такой расческой орудовали, она быстро вбирала в себя тепло человеческого тела, потом от нее разило горькой редькой. Запах редьки ладони сохраняли долго после того, как ты откладывал расческу в сторону. Волосы при расчесывании спутывались, приходилось их дергать и рвать. На расческах оставалось больше волос, чем гнид.

Для вычесывания вшей больше подходили четырехугольные роговые гребни с зубьями по обеим сторонам. У деревенских девушек такие были из дому. С одной стороны — редкие зубья, чтобы делить волосы на пряди и делать пробор, с другой — очень частые, пригодные, чтобы вычесывать вшей. Выглядели роговые гребни солидно, и рука ощущала их тяжесть. С ними волосы легко расчесывались и оставались гладкими. Эти гребни у деревенских девушек можно было одолжить.

Вот уже шестьдесят лет я по ночам вспоминаю вещи, связанные с лагерем. Они — вещи из моего ночного чемодана. После возвращения бессонная ночь стала чемоданом из черной кожи. И этот чемодан — у меня в голове. Прошло шестьдесят лет, и я теперь не знаю: мне не спится оттого, что я хочу припомнить эти вещи, или наоборот — я ломаю над ними голову, так как заснуть все равно не могу. Так или иначе, но ночь, хочу заметить, укладывает свой черный чемодан против моей воли. Я против своей воли принужден вспоминать. Но даже если бы я не был принуждаем, а хотел этого сам, я бы предпочел, чтобы мне этого не хотелось.

Время от времени лагерные вещи нападают всем скопом, а не поочередно. Знаю, что для этих вещей, обрушивающихся на меня, главное не мое вспоминание (или не одно лишь мое вспоминание), главное для них — меня мучить. Стоит подумать об иголках с нитками, которые я тогда положил в несессер, и тут же вмешивается полотенце, а я понятия не имею, как оно выглядело. Потом щеточка для ногтей, — неизвестно, была ли она у меня вообще. Потом карманное зеркальце — клал его, не клал… Еще наручные часы — не знаю, куда они подевались, если я, конечно, брал их с собой. Меня разыскивают вещи, не имевшие ко мне никакого отношения. По ночам они хотят меня депортировать, хотят отправить домой, в лагерь. Поскольку наваливаются они скопом, то остаются не только в голове. У меня ноет под ложечкой, боль поднимается к нёбу. Взлетают качели дыхания — и срываются, а мне еще чесать и вычесывать, вычесывать. Такой игольчато-ниточной, зеркально-гребенчато-зубчатой чудо-щеткой — громадной, как чудовище голода. Но вещи не нападали бы, не будь этой вещности голода.

Когда по ночам на меня обрушиваются лагерные вещи и не дают мне дышать, я распахиваю окно и высовываю голову наружу. На небе луна, словно стакан холодного молока, оно промывает мне глаза. И ритм дыхания становится ровным. Я глотаю холодный воздух, пока не оказываюсь за воротами лагеря. Закрываю окно и снова ложусь. Постель, ни о чем не ведая, согревает. Комнатный воздух разглядывает меня, он пахнет мучнистым теплом.

Цемент

Цемента не хватало постоянно. Угля было предостаточно. Доставало и шлакоблоков, и песка, и щебня. Цемент же всегда заканчивался. Он уменьшался сам по себе. Цемента следовало остерегаться. Он мог превратиться в кошмар, мог исчезнуть не только сам по себе, но и в себе самом. Тогда сплошь все становилось цементом, и цемента больше не было.

Бригадир кричал: следить нужно за цементом.

Десятник кричал: экономить нужно цемент.

А когда ветер: нельзя, чтоб разлетался цемент.

А когда дождь или снег: нельзя, чтоб намок цемент.

Мешки для цемента — из бумаги. Бумага — слишком тонкая для мешка, полного цемента. Мешок можно нести одному или вдвоем, прижав к животу или ухватив за четыре конца. Потому что он рвется. Если мешок порвался, цемент уже нельзя экономить. Порвался сухой мешок — половина высыпается на землю. Порвался мокрый — половина пристает к бумаге. Ничего здесь не поделаешь: чем больше цемент экономят, тем больше цемента тратится. Цемент — надувательство, как уличная пыль, туман и дым. Он разлетается в воздухе, расползается по земле, липнет к коже. Повсюду его увидишь, но нигде он в руки не дастся.

Цемент нужно экономить, но когда имеешь дело с цементом, приглядывать следует за собой. Мешок несешь с осторожностью, но цемента становится все меньше. Тебя клеймят как экономического вредителя и фашиста, как саботажника и расхитителя цемента. От крика спотыкаешься и прикидываешься немым. А тачку с раствором нужно выкатить вверх по узкой доске — на подмости к каменщикам. Доска улетает из-под ног, и ты хватаешься за тачку. Можно улететь в небо, потому что пустой желудок поднимается в голову.

Чего добиваются те, кто охраняет цемент, своими подозрениями? У подневольного рабочего нет ничего, кроме фуфайки, то есть ватной одежды, на теле, чемодана и нар — в бараке. Для чего ему красть цемент? Цемент в самом деле уносят — но не как краденое, а как прилипшее дерьмо. Каждый день у тебя слепой голод, но ведь цемент не съешь. Ты мерзнешь или потеешь, а цементом не согреешься и не освежишься. Он возбуждает подозрения, потому что разлетается, бросается врассыпную и приклеивается, потому что он — серый, будто заяц, бархатистый и аморфный — исчезает без всяких причин.