Стороны света (литературный сборник №16) - Коллектив авторов

Антон Нечаев

Я – ВНЕ

Заходя в комнату, выключаешь свет.Никого нет. Значит, и меня нет.Свет – это топот, тепло, жилье,свет – это все отобранное моепрошлое…

Земля с похмельявстала на дыбыи не пустиласамосвал на стройку.Дом обветшал,хотя его и крышей не покрыли.Остатки племенисвязали из травыверевкуи, обернувшись ею,сели на житье.Лес горевал, что он не сад.А яблонятеленка родила.

Из креслаты выходишь на бульвари до утра листаешькамни и скамейкии памятником бронзовым идешьс сороками бичующими вровень.А кресло едетс криком за тобой.

Вся уходящие души —я с вами.Пронесите меня,как пленного неприятеля,над сброшенной шкурой рек,над глотками спящих звезд,над музыкой баров и академийпрочь, прочь, навсегда отсюда,здесь больше нет ничего,здесь больше нет никого,лишь свечка жгучая черных воспоминаний.

Я – внеВне страны,вне народа.Слово отправляю по почте,мне возвращается «оловс».И где тот лес,где бы жить я смог?И где те птицы,которые б мне подпевали?

Птица топчет небо,встряхивает рассвет…Если бы ее не было,было бы небо?Было бы небо?

Только и птицы нет.

Он родом из татарского села,но армия в тиски его взяла.

И он шагает с другом-автоматоми пулею здоровается с братом —

чеченцем. Но в один и тот же часАллаху обращают свой намаз.

ИСКУССТВО ПЕРЕВОДА

ГОМЕР

В переводе Григория Стариковского

«Сперва подплывешь к сиренам (они прельщаютмореходов, которые подплывают близко).Кто приблизится по неведенью и услышитголос сирен, домой не вернется, не выйдутжена и малые дети – встретить с дороги.Сирены прельщают слух пронзительной песней,на луговине сидят, а вокруг изгниваютлюдские кости, покрытые сгнетенной кожей.Проплывай на судне, замазав уши командеразмягченным воском, чтобы на слышали.Если же сам пожелаешь выслушать пение,пусть тебя по рукам и ногам обвяжутвозле мачты, и закрепят концы каната,тогда насладишься, слушая сдвоенный голос.Если же взмолишься, прикажешь распутать,пусть ещё крепче сдавят тебя канатами.Когда они отведут корабль от острова…не доскажу тебе, из двух направленийкоторое выберешь в дальнейшем плаванье,сердцем надумаешь. Открою два направления.Нависшие скалы с одной стороны, а напротивревет крутая волна темноглазой Амфитриты.Блаженные боги назвали скáлы Планктами.Птица не пролетит, даже робкие голуби,которые носят амброзию Зевсу-родителю;всегда одного похищают гладкие скалы.Родитель шлет другую птицу на замену.Корабль, подплыв, не вырвется невредимым,морские волны, порывы смертельного пламениуносят людские тела, обломки крушений.Один корабль проскользнул, плывя от Аэта,мореходный Арго, известный повсюду.Даже тогда отбросило бы на скалы,но Гера провела корабль ради Ясона.Есть ещё скáлы: одна в широкое небозабирается острой вершиной, объятаятемною тучей, неподвижной. Небовечно застлано, летом и ранней осенью.Смертный наверх не поднимется, не одолеет,будь он двадцатируким, двадцатиногим:гладкие камни, будто бы отполированы;посередине – пещера во мгле, обращеннаяв сторону ночи, к Эребу. Полый корабльнаправишь мимо скалы, Одиссей бесподобный.Даже мощный лучник не добьёт до пещерыстрелою, пущенной с пустотелого судна.Там обитает Сцилла, несносно скулящая,повизгивает, как щенок, рожденный недавно,чудовище, которому каждый ужаснется,будь он даже богом, если встретит Сциллу.Двенадцатиногая (ноги – слабые, жидкие),шесть удлинений шейных, сверху насаженыужасные головы, зубы тремя рядамитеснятся в пастях, полные черной смерти.Нижняя половина спрятана в пещере,Сцилла выносит гóловы из жуткой впадины,оглядывает море, отлавливает дельфинов,тюленей, охотится на огромных рыбин,которых питает бурлящая Амфитрита.Никогда моряки не похвалятся, что проплылиневредимые, но каждая пасть хватаетчеловека, и уносит с черноносого судна.Вторая скала, Одиссей, поменьше, неподалекуот первой, на расстояньи выстрела из лука.На скале – высокая густолистая смоковница,внизу глотает черную воду Харибда,бессмертная. Трижды в день глотает, триждыизвергает, ужасная. Не подплывай, когда глотает —Сотрясатель земли, даже он не спасет от смерти.Корабль направь к скале, где обитает Сцилла,проскальзывай мимо – лучше недосчитатьсяшестерых, чем оплакивать всю команду».

ТРИ ИЗРАИЛЬСКИХ ПОЭТА

В переводах с иврита Гали-Даны Зингер

Меир Визельтир

ОТКРЫТКИ ИЗ ПЕЙЗАЖЕЙ ДЕТСТВА

Слоны и медведи из льдапо утрам встречали менячистой стужей,неслышным ворчаньем.Пели, скрипели сани.Через стылую в инее площадьмолодая женщина тянула ребёнкана короткой тонкой верёвке.Пели, скрипели сани.Искрились чудесные льдины.Люди продвигались,укутавшись, пар выпускали дыханий.

Головы слонов и медведейя лучше всего запомнил,мерцающие в сером пространстве,что живую плоть рассекают.И под вечер ещё возникалиих слегка размытые лица,словно посторонились и отплыли,смежили пустые глазницы.Тяжёлый снег по планетебьёт, будто молоты гномов,кующие новое упованьекаждую ночь неустанно,как скрытым жителям подобает,занятым важным тайными секретным деяньем.

Были прораставшие пейзажи, что прорастилив спалённых песках белые кубики. Отблескневедомый нашим отцам. Разве чтовоображаемым праотцам из потрёпанных книг.Бдящие наши глаза видят: ровный рядпротив ровного ряда дворов, размеченных колышками и бечёвкой,крыши с увесистой черепицей, краснеющей еле-еле.Песку, что в серёдке – называться дорогой,сконфуженному кусту – называться древом,презренному праху – называться Адамом,и только небо – небо для Господа,небесная твердь во всём полноценная.Лазурь лиловеющая, раскалённая,и обманный порывистый ветер с моря,собирающий в горсть обрывки благоуханийапельсиновых рощ, пустырей и течки суглинка.При крушении дня на померкшие дюнывспыхивают нагие огни. Да только свет,он и есть свет, он озаряет во тьме: песню протесталисиц и шакалов округи, летучей мыши полёт.

Рони Сомек

Моя бабка запрещала оставлять рис на тарелке.Вместо историй о голоде в Индии и о детяхс раздутыми животами – уж они-то разинули бы рты ради рисового зёрнышка —она со скрежетом вилки сгребала остаткина середину тарелки и, рассказывала,чуть не плача, как несъеденный рис восстанети станет жалиться Богу.А теперь она умерла, и я представляю себе радость встречимежду её вставной челюстью и стражами с пламенными обращающимися мечамиу врат Рисового райского сада.Они расстелят перед ней ковёр красного риса.Солнце жёлтого риса стегнёт по белизнерайских гурий.Бабушка умастит их елеем, и одна за другой они скользнутв космические котлы Божьей кухни.– Бабушка, – мне хочется сказать, – рисинка – это сжавшаяся ракушка,и ты точно так же ускользнулаиз моря моей жизни.

Первый закон джунглей заключается том, что нет законов,и в слоновьей долине смерти штопор ветрацарапает твое тело, стиснутое консервной банкой.Мы не были знакомы, но первые слова, которые папа принес с урока ивритабыли: «место захоронения неизвестно», и он рассыпал их, как беглый огоньна протяжении твоей и своей жизни.Кто-то рассказал, что тебя видели, но смутно,на метеостанции в Бейт-Дагане,а ночью вернулся с твоим именем,будто с мешком картошки.Нож, который должен был срезать кожуру тоски и сожалений,лежал в ящике,отточенный фантазиями, в которых я спасал тебя от двух львов.Мне было четыре года, и даже у языков пламени в керосинкебыла драконья пасть.

Мы – стальные лопасти старого вентилятора.Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнитязычок отвёртки, закрутившей его головку,и стон бетона в момент проникновения.В углу комнаты включено радио, и по нотным станам лезут вверхслова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.Кто-то поёт: «Если любить тебя – ошибка,я не хочу быть прав».

Это не всегда чернота под ногтями,синий воротничок,отвёртка,шуруп.О, голые девочки,которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».Нет, романтики нет ни в платёжной ведомости, ни в инфляционной надбавке,ни в бутылке коньяка к празднику.Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,когда джунгли давным-давно отплясали на её свадьбе.

Вечерний зной – это честное слово улицы.Та красота лета, что не приносит трофеев,красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иовубыл только ветром, дувшим в загривок зверю.Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.

Белые овцы по дороге в Арад,как молочные зубы пустыни.Война продолжается,а волк, что возляжет с ними, ещё не родился.

Тот, кто вешает револьвер в первом акте,выстрелит из него в третьем.Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочкаи ножи шагов той, под которой расколетсяасфальт улицы Йегуды А-Леви.А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,как бедуин, метящий овцу.Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец её сна.

Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,расстёгивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станциии разливается, как суп в алюминиевую миску, в столовой,где Раскольников спутал скорбный хлебушекс утробой девушек.Ночь, и в гостинице «Урал» на переезде в Сибирья вешаю лицо своей любимой на портрет Ленина на стене.Её губы подкрашены помадой революциии ездовой пёс прорезает в снегу её телатысячи километров санного пути, отделяющих еёот той руки, что пишет эти строчкичернилами водки.

Чтобы было что выпить в память о листе бумаги, который завёл он себев четырнадцать лет, с именами девчонок, начавших носить лифчик.Я был единственным, кто знал об этом.Теперь я единственный, кто может об этом вспомнить.

Файруз протягивает губы к небу,чтоб пролилось жасминовым дождёмна тех, кто встретились однажды,не ведая, что влюблены.Я слушаю её в «фиате» Мухаммадав полдень улицы Ибн-Габироль.Ливанская певица поёт в итальянской машинеарабского поэта из Бакья Аль-Гарбийана улице еврейского поэта, жившего в Испании.А жасмин?Если падет он с небес конца света,на минутку

зажжётся зелёныйна следующем перекрёстке.

Аги Мишоль