Стороны света (литературный сборник №16) - Коллектив авторов

17 Мая 2009, Холон

Удобно ли тебе в твоих сабо —качаться в них, выстукивать шагипо улицам – и быть самой собой?А я хотел бы для твоей ногистать башмачком, как в песенке одной.

Пойми: ты мною вымечтана, твойпрекрасный образ, – так он и возник,загадочный, изменчивый, живой, —я ничего не вычитал из книг…Ну разве, может, только из одной:

ведь ты меня ласкаешь, о сестра,невеста, сколь любезна мне твояскупая ласка! Как же ты добра!Я твоего сладчайшего питьяне стою. Как Мухаммеда – гора.

Во время наших неурочных встреч,когда я на тебя не нагляжусь,я слышу голос, вслушиваюсь в речь —и, господи, ведь я тобой горжусь!И это все мне суждено сберечь

в долинах памяти, в ее садах,где ты идешь и легкою стопой,едва касаясь, попираешь прахпрошедшего и шелестишь листвой…в долинах памяти, в ее садах.

1984, Санкт-Петербург

В последний раз от первого лицая говорил тому лет двадцать пять,да и тогда, наверное, смущался.Сегодня же, в предчувствии конца,пускай нескорого, хочу сказать:я рад, во-первых, что перемещался

не по одной лишь – временной – оси,что дочь моя имеет в жизни цельи ладит с обстоятельствами места:она, представьте, дело на мази, —без трех минут армейский офицер!И сам я, как-никак, – отец семейства…

В вечерних новостях – сплошной комплот:угрозы, козни мировых держав,что продают единоверных братьев,у берегов страны – турецкий флот!И худшего (как будто) избежав,мы уступаем… честь свою утратив.

Почти лишенная ручьев и рекполоска суши лепится с трудомна карте мира где-нибудь на врезке.Едва пустивший корни имярекздесь узнает, что стал для всех врагом, —он самоощущает по-еврейски.

Весь край перевоеван от и до,о чем и камни рассказать могли бв сухих садах с добавкой олеандров:великий фараон у Мегиддо,у стен столицы сам Синаххериб,а позже – Кир и пара Александров.

Последний был из наших: иудей.Фамилия его была Яннай.Народ его не полюбил – за вредность.Он перерезал множество людей(из тех, кому он не сказал: «Канайотсюда на хрен»). Такова конкретность

творящихся – или творимых – дел…Смотрю навстречу завтрашнему дню,слегка оскалив сточенные зубы.Я в настоящем что-то проглядел.А этот… заберет мою родню,и все его поползновенья грубы.

Дома циклопической кладки.Деревья тропической складки —просторные, как веранды,узорные жакаранды.

И полдень июля, похожийна прочие, выбелит плиты;смягчен левантийскою ленью,замедлит каленые стрелы.Обтянуты смуглою кожейконечности, полуприкрыты;готовые к совокупленью,все особи половозрелы.

И в полдень, под купами сада,где ящериц брачные игрыи так ветерок обдуваетпод сенью широкой оливы,пластами слежалась прохлада,все беды – бумажные тигры,и лучше едва ли бывает…Запомнится день как счастливый.

Июль 2010, Тель-Авив

Катя Капович

ЧЕРНОСТОП

Вы думаете об отчизне,вас с этим поздравляю я,а у меня чудные мыслии даже им я не верна.И каждый раз я изменяюто этой мысли, то другой,как будто варежки теряюв снегу бесчисленной зимой.Как будто сею из кармановрукою холодной серебро,дыша туманом и обманом,и нет отчизны. Ничего.

Бог пуританский ироничен к метрике,подумаешь, застыв с утра в воротах,что мы – викторианские помещики,переселенцы на больших болотах.

По черностопу ходят псы охотничьи,пугая стаи чуть охрипших галок,и на ветру усадьбы как с иголочкис огромным серым дымом на порталах.

Здесь по-простому чествуются праздники,здесь и не празднуют, похоже,у дней простые стоптанные задники,с резиной эдисоновой подошвы.

А ты сверли мерцанье однозвёздное,точи огонь и возводи стропила,и тайну навсегда храни морознуюдля жизни строгой, строгой и унылой.

Голубоглазо стеклышко бессмертия,шуршат часы с докучным опозданьем…Пойдем, викторианское наследие,ирония моя, потараканим.

Младой любовник, не к тебетак нынче ластится Лаиса,ногами, выбритыми чисто,ласкает ноги в простыне.Окурок красный притушив,ласкается к тому, кто прежделюбил ее, пока был жив,такой слепой любовью нежной.Послушай звон этих пружин.

Человек загибается от пустяка,как от куклы отламывается рука,и об этом Толстой с убедительной силойрассказал, написавши Иван Ильича.Там столы и комоды стоят вкруг могилы,сослуживцы не видят, как слезы текут,и напрасно на цыпочках ходит верзила,заложивши за пояс взъерошенный кнут.Так откуда тогда этот свет на прощанье?Что изменит он в мире, где ужас и хлад,где жена уже смотрит пустыми глазами,просит морфий испить? Если этим назадпустяком бесполезным, бей, боль, ниоткуда,говори абсолютную правду в глаза,или веру верни в абсолютное чудо…А вот это вот – боль отвечает – нельзя.

Мне нравится тусклая звездочка,мне нравится ветер сырой,мне нравится белая лодочканад синей, прилежной рекой.

Мне нравится легкое, быстроетеченье холодной воды —всё то, что подальше от истиныи ближе к бессмысленности.

И что мне особенно нравится,с уходом к другим берегам,все точно таким же останется,та можешь проверить и сам.

Дай синих сосен вековые космына дни пустые после снегопада,когда они белы, немы, морозны,живая корабельная ограда.

Дай белое от снега расстоянье,огромное одно, без перебоя,чтоб к небу семимильными шагамидорогою идти навек пустою.

Меж нами с миром лишь молчанья пропастьна долгий отзвук мостовой булыжной,лишь солнца покатившегося обруч,который я в другом краю увижу.

И вспомню, как во дни паденья ртутиторжественно вдали синеют горы,такие равнодушные до грустик открывшемуся на краю простору.

Евгений Морозов

ПОГАДАЙ ПО ПАЧКЕ СИГАРЕТНОЙ

Ночью, посещая холодильник,если сном разжиться не дано,тихо, как крадущийся насильник,помолись о чём-нибудь в окно,

но не так, чтоб крепко об пол биться,будучи виною прокажён,а с колбасным тубусом в десницеи лохматой шуйцею с ножом.

Будешь ты прощён за всё былое,если и не богом, то собойбез куренья свеч у аналояпрямо в кухне тесно-голубой,

ибо самой чёрной полосоюпрогулялась мысль твоя, когдаколбасой с солёною слезоюподавился тихо от стыда.

Совесть, сотрапезник ненасытный,крест тебе на шею, в руки – флаг:даже за рутинною молитвойи едой священной что ж ты так?

Кристальная, горняя, верная речь,как вкрадчивы ритмы твои,когда начинаешь трагически течьиз гулкой чугунной змеи

систем утопленья в глубинах времён,о камень на сердце дробясьна тысячу смыслов, частей и сторони мудрую ржавую грязь.

В минуту, когда поезда на мостувзрывают последним «прости»,ты учишь ручного моллюска во ртускользить по ночному пути

скалистых зубов и сырой полутьмыи бездны, где смерть сожженазвездою, в которой рождаемся мыиз хаоса, как из зерна.

У прожжённых героев в конце ЖэЗэЭламного яркой алхимии длявыделения духа из плотного тела —эшафот, богадельня, петля.

На глазах у читателя звонкая силаразобьётся о высшее зло:ибо сколько же можно, чтоб вечно катило,поддувало и в гору везло.

Как на птицу летящую смотрит с ехидцейполу-отпрыск ужа и ежа,территорию личной своей психбольницыза колючею правдой держа,

так порой очень странно, что с юности раннейвсе геройские подвиги тепочивают средь залежей трубных изданийо дерзании и борзоте.

И кому было дело, что жизнью простоюжил герой и спускался в подвал,где от сложенных крыльев страдал ломотоюпод лопаткой и нимб пропивал.

Погадай по пачке сигаретной,отчего запнёшься и умрёшь,человек, проживший много лет, номало в чём раскаявшийся всё ж.

Зачерпни рекламного парада,помечтай, что купишь, а чегоза многообразием не надо,человек, хотящий одного.

Заключи по лицам-монолитам,от кого в какую кутерьмупонесёшь любовь и будешь битым,человек, поверивший всему.

Человек земной, прямоходящий,лгущий, жгущий прущею толпой,человек, живущий к пользе вящей,человек смотрящий и слепой.

Я тебя люблю, когда из маяв колыбель сорвёшься как звездаи пищишь ещё не понимая,кто ты и откуда и куда.

Антон Нечаев