Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы… - Виктор Некрасов

— А чего лыбиться? — пожал плечами всё тот же, старший. — Вору не до улыбок. А мы все воры, дорогой товарищ, или как там у вас, камрад. Все. И этот, и этот, и этот, — у прилавка постепенно стали накапливаться любители пива. — А она, эта толстая у бочки, главная воровка. И все на неё в обиде, что не доливает, но понимают — иначе не проживёшь. И советская власть наша, голубушка, тоже понимает. Воруй, только не зарывайся. Правильно я говорю, Антон?

— Точно, — кивнул Антон, помоложе. — Не воруют только футболисты да хоккеисты. Спекулянты, но не воры. Торгуют шмотками после загранки, зачем им воровать?

Тема эта, воровства и обмана, очень популярная в Союзе, получила своё развитие за отнюдь не пустым вечерним столом в одном из профессорских домов Москвы. Один из гостей, намазывая толстым слоем икру на ослепительно белый, хрустящий хлеб, с улыбкой (только здесь, за столом, они стали появляться) сказал:

— Вот икра. Та самая, за которую девять граммов свинца замминистра рыбной промышленности получил. Откуда она здесь, на столе? И всё прочее. Стол ведь ломится от яств. Где достали, дорогая наша хозяюшка, Мария Ивановна? В «Гастрономе» № 2, у Елисеева, на рынке? Чёрта с два! Женщина приносит. Есть такая женщина. Ворует и приносит… Так выпьем-ка за женщин!

Все выпили за женщин. Потом кто-то крикнул: «А за мужчин? Мне тут один завмаг, не-не, не скажу какой, два кило копчёных угрей по блату отпустил». И все выпили за мужчин.

Слово взял хозяин.

— Вы здесь совсем недавно, дорогой Виктор Платонович, но, вероятно, обратили всё же внимание на обилие лозунгов «Партия и народ едины». Почему-то над всеми въездами в туннели висят. Многие смеются над ними. А я не смеюсь. И вы не смейтесь. Да-да, едины! Притёрлись друг к другу, ненавидят, острой ненавистью ненавидят, те этих, эти тех, но на данном этапе, как говорится, прожить друг без друга не могут. На черта колхознику или рабочему хвалёная эта демократия, свобода? Да он не знает, с чем её едят. А тут всё знает. Где и как толь достать и что принести секретарю райкома, чтоб полуторку на сутки выдурить, а хапуге начальнику милиции, чтоб наскандалившего спьяну пацана твоего освободил. А Партия — та самая, с большой буквы, честь и совесть народа, знает, что как платят, так и работают. Ну и пусть воруют, только не зарываются. Едины, едины…

Вот это да! Какая прелесть! Простой рабочий и заслуженный профессор закончили свои сентенции одними и теми же словами. Словами, точнейшим образом определившими сущность советской власти. Воруй, но не зарывайся! Вероятно, и в Кремле, за тесными их застольями, они, так называемые руководители, ведя пьяную беседу на ту или иную тему, говорят, осуждая кого-нибудь из потерявших стыд министров: «Знает же, падло, что на воровство сквозь пальцы смотрим, без него наш винтик не проживёт, но знай же, гад, меру. Воруй, но не зарывайся!»

Очень всё это было интересно, стоило ехать. Интересно вникать в то, как советская хозяйка умудряется печься, чтоб холодильник был не пуст — одна другой звонит, что где выбросили. Забавно обнаруживать в букинистических магазинах Матисса, Модильяни, Сезанна, Лежэ, в обложках «Скира», но, упаси Бог, Сальвадора Дали — его только из-под прилавка. Интересно, и не только печально, всё, связанное с еврейским вопросом. Централизованный, насаждаемый сверху, антисемитизм и значительно меньший, чем можно было ожидать при такой легализированной директивности, охват им населения. И увлечение ивритом, древней историей, Библией определённой прослойки молодёжи. И крестики на шее. И относительно малый процент наркоманов при алкоголизме, ставшем уже всенародным бедствием. Слыхал, правда, что в Афганистане солдаты, лишённые привычной водки или самогона, с лихвой переключились на гашиш…

Всё это интересовало, удивляло, пугало, радовало, восхищало, отталкивало, возмущало, не укладывалось в голове…

Одно особенно никак не укладывалось. Свободные, еретические речи, и не только за профессорским столом, а и в забегаловке, да ещё с кем, с незнакомым иностранцем, с другой стороны — всеобщая запуганность. Что вы, разве можно? Звонить в Париж, поддерживать переписку с уехавшими евреями? Телефон выносят в соседнюю комнату, покрывают подушкой, хотя все знают, что подслушивать можно и из стоящей у подъезда машины. Ну, и излюбленнейшая тема, кто на кого стучит. «Не может быть, чтоб на тебя не стучали. Исключено. Но кто, кто?» И всем, сидящим за столом, становится не по себе.

7

По части запуганности или, скажем так, разновидности её — лояльности по отношению к советской власти, цену которой знают поголовно все, — поразил особенно старый друг детства, ещё парижского. Он со своими родителями вернулся в Россию тогда же, в пятнадцатом году. Отец его занимал какой-то крупный пост, но, как ни странно, умер естественной смертью, а сам Мика стал одним из ведущих журналистов страны. Из тех, кто без конца ездит по заграницам, участвует во всех конгрессах, съездах, обо всём, что происходит в мире, знает не только понаслышке.

На телефонный звонок ответил сдержанно: «А-а, очень рад, очень рад…» — но особой радости в голосе не чувствовалось. Тем не менее пригласил к себе в гости. Жил он в одном из безликих высоких домов, что выросли на месте старых особнячков арбатских переулков. Квартира большая, светлая, с двумя балконами и видом на кремлёвские башни. Обставлена со вкусом, с некоторой претензией — чувствовалось, что хозяин усердно листает заграничные архитектурные журналы.

Низкие столики, шарообразные, подсвеченные аквариумы с экзотическими рыбками, в углу, в японской вазе, нечто вроде икебаны из веток и листьев, на стенах африканские маски, абстрактные полотна, на почётном месте, над камином (электрическим!), два пейзажика в золочёных рамах — Марке и Дерена…

Именно о них, как и где они ему достались, больше всего хотелось говорить в этот вечер хозяину. О них и о бутылке старого «Амонтиладо» («Помнишь Эдгара По?»), привезённой им из Штатов, о маленькой японской сосенке «бансай», которая, увы, гибнет, хотя из Японии ему присылают удобрения и по телефону дают советы — что поделаешь, климат не тот…

В прихожей, встретившись впервые через пятьдесят с чем-то лет, развели сначала руками, потом обнялись, ткнулись друг в друга щеками, потом отодвинулись, посмотрели опять друг на друга и, не сговорившись, одновременно произнесли протяжное «м-да-а»…

Полнотелая, добротная жена с бриллиантовыми серьгами в ушах сказала соответственно торжественному моменту:

— Встреча двух миров! — и серебристо рассмеялась. — Ну как, узнали бы друг друга на улице?

— А как же, — сказал гость. — По жгучим, рыжим кудрям…

— А я по золотым локонам, — ответил хозяин, и оба рассмеялись — один был лыс, другой сед.

Представили сыновей-близнецов, вежливых и безразличных. Они тут же исчезли, за столом выпили по рюмке водки и растворились навсегда. «Свои дела, свои жёны, у каждого уже по второй, нет, не в нас, не в нас…»

До застолья ходили по квартире, рассматривали картины, негритянских божков, о каждом рассказывалась его история, потом рассматривали старые альбомы с фотографиями, поахали-поохали над одной, где три пятилетних мальчика, один кудрявый, другой златокудрый, а третий в шапочке, держатся за руку и внимательно ждут птички, которая должна вылететь.

— И кто б мог подумать, — вздохнул хозяин, перехватив готовую эту фразу у гостя. — Росли вместе, кормили уточек в пруду, лепили песочные бабки, смотрели «гиньоль», и вот, пожалуйста, один маститый борзописец, другой французский бель-лэтр, а третий… Пал смертью храбрых наш Алик, до войны подававший надежды поэт, на фронте журналист.

— Он, кажется, в Новороссийске погиб, на той самой Малой земле, воспетой Брежневым?

— Да. В Новороссийске, — сухо сказал Мика, не подхватив брошенный ему мяч. В дальнейшем он тоже всячески избегал его.

После третьей или четвёртой рюмки заговорили о войне, о Сталине. Собственно говоря, заговорил не Мика, а Вика, хотя Мика в 42-м году некоторое время был в Сталинграде, корреспондентом «Известий», в довольно близких отношениях был с Ерёменко, командующим фронтом, с Чуйковым. Хорошо знал, встречался там с Симоновым, Гроссманом…

— Кстати, ты читал вторую часть его романа, арестованного в своё время? — спросил Вика. — Недавно на Западе вышел. «Жизнь и судьба» называется.

— Пытался, не пошёл… И шрифт мелкий, глаза устают.

— То есть как это не пошёл? — опешил гость. — Ты, сталинградец, из-за мелкого шрифта не прочитал лучшее, что написано о Сталинграде? Не понимаю.

— Прочту, прочту, не беспокойся, — замахал руками Мика, точно отбиваясь. — Вообще про войну как-то не очень хочется. Столько уже написано.

— Ну а новоиспечённого лауреата небось всё же читал? Может, и писал даже?

— Чего с журналистами не бывает. Мемуары Черчилля, де Голля, даже о стихотворных упражнениях великого кормчего пришлось писать.