Беседы палача и сильги - Михайлов Дем

– Нескольких жителей внезапно настиг сильный душевный недуг… – повторил я, покатав слова на языке также, как впервые пробуют незнакомое питье. – И что же необычного в сумасшествии?

– Я забыла упомянуть о крохотной детали, палач Рург – душевный недуг поразил всех троих в один и тот же день. В один и тот же час. И случилось все в одном и том же селении.

– Я понял, – медленно кивнул я.

Любой может спятить. По разным причинам. Сильное потрясение, врожденный порок. Но этого никогда не случается с несколькими людьми разом. Да еще в одном селении. Хотя…

– Не было ли там пожара? – осведомился я. – Мне доводилось слышать об одном случае, когда полыхнул большой пожар и целая деревня сгорела дотла. Многие погибли в тот черный день. А двое – две женщины, потерявшие детей в безжалостном огне – разом сошли с ума. Их отдали позднее в храмовую лечебницу под покровительством Лоссы. Там они находятся и по сей день.

– Большое и ужасное переживание способно сокрушить даже самый сильный разум, – подтвердила сильга. – Бывает, что ужас потрясения одерживает победу над двумя или тремя людьми сразу. Потому я и говорю об этом так осторожно, палач Рург. Поэтому и называю это душевным недугом. А не одержимостью или же чем иным.

– Похвальная осторожность в суждениях, – заметил я. – До тех пор, пока нам по пути, ты можешь путешествовать вместе со мной, сильга Анутта. Но учти – быть может, тебе самой этого не захочется.

– Почему же?

– Причин много. Первая вот она, – я легким кивком указал на десяток деревенских повозок, груженных мешками, медленно тянущихся навстречу и мимо нас.

Везут овощи и фрукты в Элибур. К вечеру будут там. Завтра с первыми лучами рассвета все ими привезенное уже окажется на прилавках, и начнется битва между продавцами и крикливыми домохозяйками, старающимися сберечь каждый медяк. Разумно и бережливо вести хозяйство – это вам не шутка.

Но я имел в виду не пучки зелени, укрытые мешковиной. И уж точно не задорно-красную редиску.

Возницы. В них дело. На каждой повозке по одному-два седока. И все они старательно смотрят куда угодно, но только не на меня. Можно ли не заметить рослого всадника с обилием красных пятен на одежде и оружии? Можно, если сильно этого захотеть.

– И это самая малая неприятность, – тихо усмехнулся я, прекратив смотреть на крестьян к их безмерному облегчению. – В незнакомых трактирах и постоялых дворах есть приходится так быстро, что едва не давишься. А иначе никак – стоит мне туда зайти, как посетителей словно ураганом сносит с мест. Если же и остаются, то в воздухе повисает напряженное гнетущее молчание. Никто не пьет и не ест. Все смотрят в пол. Поэтому я предпочитаю заходить с черного входа и заказывать еду там, чтобы съесть ее на вольном воздухе, что не так уж и плохо, коли нет дождя и холодного ветра. Но тогда можно укрыться в сарае. А затем наступает вечер. Вот-вот окончательно стемнеет. Но никто не желает тебя приютить на ночь. Разве что снова в сарае. Да и то с великой неохотой. Не отказывают лишь из боязни – мало кто смеет глядеть в глаза палачу. Поэтому, сильга Анутта, предупреждаю – в путешествии со мной тебе уготовано много неприятного. Люди станут коситься и избегать; завтракать, обедать и ужинать придется под открытым небом, да и спать там же. Поэтому я предпочитаю путешествовать только в теплые времена года. Или хотя бы не морозные.

– Знаешь, палач Рург, если бы ты не упоминал постоянно свое имя, то я бы подумала, что ты описываешь один из дней моей жизни. Хотя нет. Тут не хватает кое-чего. Вот если бы ты добавил презрительных и ревнивых женских взглядов, попыток домогательства от мужчин, а также частых угроз и грязных обещаний – вот тогда ты бы описал день из моей жизни.

– Тебе приходится куда хуже меня, – вынужден был я признать. – Меня избегают. Но не проклинают – разве что родственники тех, кого я должен пытать и казнить по долгу своей работы. И уж точно никто меня не домогается, не бросает сальных взглядов и не делает грязных намеков.

– Хм… Палач Рург… отрезать людям носы и уши, выкорчевывать с мясом и кровью гордость мужских чресл, вспарывать животы, ломать хребты, отрубать конечности и делать многое другое… каково это?

– Тяжело, – ответил я. – Однажды мне пришлось заниматься этим делом целую весеннюю неделю без продыху. Я казнил и казнил, пытал и пытал, калечил и калечил. Спустя семь дней хотелось самому положить свою голову на плаху и попросить кого-нибудь опустить на мою шею топор.

– И почему не положил?

– Помог бочонок недурного эля, – усмехнулся я. – Хмель часто спасает. Но еще чаще я казню приговорённых из-за того, что хмель пробуждает в людях скрытые пороки, что с глумливым хохотом вырываются наружу и завладевают рассудком бедняг. Наутро такой человек просыпается в тюремной камере и с ужасом видит, что его одежда и руки в крови и что из-за решетки на него со страхом смотрят люди… А затем прихожу я и завершаю его жизненную историю ударом топора.

– И почему же ты продолжаешь убивать? – сильга будто и не услышала прочих моих слов. – Деньги? Привык? Не умеешь ничего другого? Или тебе нравится обрывать чужие жизненные нити?

– Или все это вместе взятое… Нет, сильга. Причина проста – кто-то должен этим заниматься. Иначе жди беды.

– Беды? Что-то случилось? В прошлом? И это заставило тебя стать палачом?

– Хватит обо мне, – устало ответил я, тщательно скрывая подступившее раздражение от чересчур назойливых расспросов. Сильгам неведома учтивость и деликатность? Они ко всем в душу лезут напролом? – Давай лучше о тебе. Почему ты решила стать сильгой?

– В отличие от тебя, палач, нам не дано выбирать собственную судьбу, – зеленые темные глаза взглянули на меня и сползли на дорогу. – Не нам решать. Коли ты родился с этим даром – тебе уготовано лишь три дороги. Одна ведет к становлению сильгой. Другая прямиком на кладбище, где просто появится еще одна крохотная детская могилка. И третий путь – в лечебницу для душевнобольных. Навсегда. Ведь нельзя излечиться от того, что болезнью не является. Это дар. Самый ненавистный дар из возможных. Такой, что уже называется проклятьем.

– Видимо, и я невзначай угодил в больное место, – вздохнул я, снимая с пояса вместительную кожаную флягу. – Выпей.

– Эль в такое время дня?

– Это не эль.

– Вино?

– Можно и так сказать. Слабенькое крыжовое вино. Сладкое.

– Сладкое – это хорошо.

На этот раз в зеленых глазах плеснулась детская радость. И легкий испуг, таящийся в самой глубине – а вдруг не дадут? Вдруг посмеются и заберут…

Флягу я отдал. Некоторое время мы ехали молча. Анутта распробовала на самом деле очень слабое вино и жадно припала к горлышку фляги. Крыжовое вино не пьянит. Надо выпить очень много, чтобы услышать шум в голове. А вот бодрит оно отменно. Стряхивает сонливость. Дарит благодушие и терпеливость.

Убирая изрядно полегчавшую флягу обратно на пояс, я спросил:

– Поэтому ты и расспрашиваешь других людей о том, что заставило их выбрать ту или иную жизненную дорожку?

– Да. А ты умный, палач Рург. Все верно. Мне очень интересно, как люди делают выбор. Ведь у меня самой выбора никогда не было.

– Могу тебя утешить, сильга, – на этот раз я не улыбался. – Большая часть людей не выбирает. Они просто плывут по течению жизни как бревна на лесосплаве.

– Ты и правда умный.

И вновь я не отреагировал на добрые слова. Я промолчал. А затем раздался голос сильги:

– Я все же запишу твою историю про старую вязовую рощу и безымянное озерцо. И про двух юных свидетелей.

– Дело твое, – вздохнул я, глядя, как Анутта вновь открывает колпачок медной чернильницы и костяной пенал для перьев.

Ей явно нравится делать записи в толстой книге. Интересно, разрешит ли она мне прочесть свои хроники? Вряд ли…

Оставшись без собеседника, я невольно задумался о сильгах и их сестринстве Сильгалла. Закрытая строгая женская община, живущая по своим уставам и порядкам. Никто им не указ кроме короля – до тех пор, пока они не нарушают мирские законы. Тогда их судят по общим законам. Сумей торговец Люпон добиться своего и огульно обвинить сильгу – ее бы ждало суровое наказание. Тюрьма, может быть, публичная порка. Большой денежный штраф.