Леди Ева. Леди с разбитым сердцем (СИ) - Пьянкова Карина Сергеевна

Цыган засмеялся.

— Ну не хочешь, не говори, звездочка наша. Но если обидит — прибью, так ему и передай.

Я передернула плечами. Зазвенели монеты на груди.

— Да я и сама могу, — с усмешкой произнесла я, покосившись на спутника. Неужели сомневается в том, на что способна его сестра? Зря.

Данко серьезно кивнул.

— Уж ты-то можешь, кхам миро, матушка говорит, что ты сильная шувани, была бы совсем наша — ее бы место заняла. Не хочешь в таборе остаться, Чергэн? Что тебе в том золоте? У тебя вольная душа. Ты взаперти чахнешь.

Сколько раз заговаривал, столько раз и отвечала ему.

— Я почитаю своих отца и мать, Данко. Вас всех люблю, но дома не оставлю.

В табор меня сманивали, пожалуй, всю жизнь. Тем более, я и правда куда больше походила на цыганку, чем на благородную леди. Другое дело, строгая прическа и наряды превращали меня в благопристойную барышню. Никто и помыслить не мог, будто бы леди Ева Дарроу, образец манер, может бродить по улицам, подобрав цветастые юбки.

В таборе меня знала, пожалуй, каждая собака. Знали и то, чьей дочерью я была на самом деле. Но никто и не подумал выдать. Цыгане никогда не доносят на своих, а я была именно что своею. Не Евой — Чергэн, ученицей шувани Шанты, которую уважали и побаивались все, причем и за пределами табора.

Говорили, она может вынуть душу из одного человека и вложить в другого. Нелепые россказни, разумеется… Но если уж кто и мог посоветовать мне, что делать с Де Ла Серта, так это именно тетушка Шанта. Я шла к ее кибитке так быстро, как только могла.

Старая шувани стояла у своего передвижного дома, кутаясь в подаренную мною шаль, и ласково улыбалась. Ласково, как моя матушка.

— Мишто явъян, Чергэн. Я ждала тебя, — мягко произнесла старая женщина и потрепала меня по распущенным по плечам волосам.

— Дубридин, — поздоровалась я.

— Пойдем, что ли, поговорим, звездочка моя, — подтолкнула меня в сторону кибитки. — Поговорим и чаю попьем. А ты, Данко, иди уж, не твое это дело, слушать, что шувани говорят.

Ослушаться старую ведьму не рисковал никто в таборе.

Я нырнула в кибитку, размышляя, что же могла узнать тетя Шанта до моего прихода. Она действительно меня ждала. Даже чай уже был готов. Крепкий, такой, чтоб во рту вязало. С самого детства пила такой. Кружка, старая, щербатая, тоже была знакома.

— С бедой пришла, Чергэн, — произнесла шувани, устраиваясь напротив меня. — За его жизнью или своим сердцем?

Каждый раз, когда тетя Шанта проворачивала что-то в таком духе, я терялась, пусть могла и не хуже порой.

Растерялась и на этот раз, но быстро взяла себя в руки.

— За его жизнью. Со своим сердцем разберусь и без зелий.

Разумеется, отсуши меня от иберийца старая шувани, жилось бы мне куда легче, но я всегда считала, что не дело убивать чувства. Даже если они мучают. Хуже только привораживать.

— Умная девочка, — кивнула цыганка, хитро глядя на меня. — Но будет больно, так и знай. Долго не любила. Теперь полюбила. У тебя сердце соломой гореть будет, да все не прогорать.

Мне оставалось только лишь кивнуть, хотя внутри от такого предсказания все сжалось. Невзаимная любовь…

— Так твой батюшка ничего не углядел, а над парнишкой смертная тень? Так, Чергэн? — скорее уж не спросила, а озвучила свои мысли тетя Шанта.

Я сделала большой глоток обжигающе горячего чая и ответила:

— Все так, тетя Шанта. Папа ничего не видит. И брат ничего не видит. А прокляли того человека в нашем доме. Сама не пойму, как такое могло случиться.

Женщина рассмеялась низким гортанным смехом.

— Твои глаза сейчас самые зоркие, вот им и верь, а не чужим словам, чай. Отец твой, конечно, великий искусник, да есть и поискусней него. Да и гаджо он, все же. В нем наша кровь не говорит. Вот ты — румны, в тебе силы будет побольше.

Гаджо. Не цыган, чужак. Моего батюшку, лорда Дарроу, в таборе уважали, но все же держались в стороне. Потому что в нем «кровь не говорила». И мой близнец, Эдвард, считался гаджо, и Эмма. Младшая вообще в табор не была вхожа. Цыган она откровенно побаивалась и, посетив их один раз, больше не появлялась.

— Я тебе дам травки. Придет время — сделаешь все, как нужно. Уж здесь тебя учить не нужно. Шувани ты хорошая, умелая.

Я заколебалась.

— Но, может, тебе лучше взяться, тетя Шанта? Ты и мертвого с одра поднимешь.

Старая ведьма покачала головою.

— Я-то поднимаю, да не всякого мертвого. Это твое дело. А боярышника тебе не дать, а, звездочка моя?

Боярышник?! Я замахала руками.

— Только не боярышник, тетя!

Та только рассмеялась. Сверкнули белые, всем на зависть, зубы.

— Ну а что? Подсыплешь, пошепчешь — и все, никуда не денется твой черноглазый.

Соблазняет… Каждый раз тетя Шанта проверяла меня. Устою ли. Выдержу ли. Могла я нашептать на боярышник. Но только зачем мне ненастоящая любовь?

— Не стану привораживать, — отрезала я. — Мне бы только проклятие снять. А остальное — как небо даст.

Цыганка ответом осталась довольна, пусть и не сказала этого. Просто чувствовалось.

Она сняла несколько мешочков с травами. На запах я узнала каждую. И анис, и чертополох, и вербена… Папа к травам никогда не обращался. Не верил ли, не знал ли…

— Ты сделаешь все, как следует, чай. Не волнуйся. Оборонишь своего черноглазого. Но потом не ходи и мне не плачься. Даже если от смерти его уведешь, и то не посмотрит ласково. Поняла, Чергэн?

Да уж, недоброе предсказание.

— Поняла, тетя Шанта. Но не знаешь ли ты, кто был тем колдуном? — спросила я с надеждой. Если бы я узнала, кто нанес удар по Де Ла Серта, то все бы разрешилось быстро и легко. Отец умел уничтожать врагов. — Вряд ли он успокоится так легко, если я спасу того человека.

Цыганка покачала головой.

— Мне не все открыто. Да и враг попался непростой, Чергэн. Непростой. Побереги себя, чай. Ты и сама по краю пропасти ходишь отныне.

Я кивнула и рассовала по карманам все травы. Хотя бы я в силах помочь иберийцу. Тут тетя не стала бы обманывать.

В таборе я решила остаться до вечера. Слишком опасно было бы пробираться посреди дня к особняку Дарроу, меня бы просто приняли за воровку. А отводить всем подряд глаза — значит, привлекать внимание таких же, как я, тех, что с даром. Вернуться домой куда проще в сумерках.

Да к тому же я истосковалась по воле. Данко не обманывал, говоря, будто я чахну в взаперти. Чахла. Еще как чахла. Полной грудью я дышала только среди ромал, народа бродяг, которые ходят с ветром.

— Пойдем с нам, Чергэн, — позвал меня Данко. — Мы хотим прогуляться. Поплясать-попеть. Пусть гаджо полюбуются, чего лишены!

Сперва подумалось, что не стоит вот так выходить на улицы… Ведь меня могут увидеть… Но с другой стороны, а и увидят? Кто узнает? Никто!

— Я с вами, братец. И пусть гаджо завидуют!

Развлекать почтеннейшую публику было одним из законных способов заработать для рома. Им мне приходилось заниматься лет с десяти. Лойза, нынешний барон, и еще один мой дядя настоял на том, чтоб, раз уж Шанта взялась меня учить премудростям шувани, я умела и все, что умеют ромал.

И я умела, да еще как. Радовалась только, что маме ни разу не довелось увидеть собственными глазами, как ее старшая дочь отплясывает на мостовой.

Шумной пестрой толпой мы шли на улице, пересмеиваясь, переговариваясь, мешая несколько языков разом. Обыватели опасливо расступались, кто-то отводил детей в сторону. Считалось, будто ромал воруют детей. Словно бы легко спрятать среди смуглых и черноволосых людей белокожего ребенка…

Стоило только мужчинам заиграть бойкую быструю мелодию, как ноги сами понесли меня в пляс. Да, это не чинные танцы, которые мы танцуем в гостиной. Мелькают юбки, звенят монеты на ожерельях, выстукивают бодрый ритм ноги.

В толпе я заметила и лицо своего Второго. Тот замер на месте, уставившись на меня во все глаза.

Я же подмигнула ему, продолжая танец. Данко тоже увидел Эдвард и кивком поприветствовал моего близнеца. Пусть Второй и оставался чужим для цыган, но он был еще и моим братом-близнецом.