Слушать в отсеках - Владимир Тюрин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потому-то и грустно было старшине первой статьи Володе Ларину. Потому-то и не было радости в его взгляде, бесцельно скользившем по всему, что было за окном. А там, справа, виднелся кусочек камбузного двора береговой базы с выстроившимися вдоль забора из металлической сетки баками с пищевыми отходами. Над баками вместе с густыми хлопьями снега, тоже белыми огромными хлопьями, кружились с требовательными криками чайки. Широко распластав крылья, они планировали вниз, усаживались на край бака и высокомерно и важно начинали рыться в остатках каши, корках хлеба, костях. Иногда они сбрасывали с себя спесь и начинали по-базарному визгливо галдеть и клевать друг друга. Видимо, попадался очень уж лакомый кусок.
Ларин посмотрел на птиц и вспомнил, как эти же самые чайки подолгу сопровождали их в море, грациозно паря над лодкой и напутствуя их в далекий и долгий путь полными печали гортанными криками. И щемяще жалко стало ему этих гордых благородных птиц. А может, вот эти, пожирающие объедки, совсем не те овеянные романтикой птицы, которые улетают вместе с моряками в голубые дали? Может, эти уже превратились в нахлебников человека, вроде жирных и ленивых городских голубей? Может, они уже и не хотят видеть, как в безбрежии океана молнии рассекают небо и воду?
Это щемящее чувство Ларин постарался подавить в себе простой мыслью, что в природе все устроено мудро, и, значит, так нужно. Но легче от этого почему-то не стало.
Налево из окна виден сквер, вокруг которого выстроились в каре штабные здания и казармы, окрашенные в блекло-синий цвет. Густо исчерченная трещинами штукатурка на стенах напиталась влагой, кое-где зашелушилась, обвалилась, и поэтому дома казались пегими, неухоженными. Высокая некошеная трава в сквере, беспорядочно перепутанная в разных направлениях дождем и ветром, напоминала всклокоченную шерсть намокшей кошки. Из-за черноты неба, сопок, воды она тоже казалась не зеленой, а черной. Деревья от непогоды поникли и тоже почернели, вид у них был сиротский, печальный.
А в погожие дни все здесь было совсем иным. В густом переплетении листьев берез, ольхи, рябин весело играло солнце, оно щедро грело звонкоголосое птичье поселение, обосновавшееся в этой не по-северному щедрой сени, нежило, голубило враз поднявшуюся под его теплой лаской густую траву.
Когда-то здесь были лишь лысые камни да мхи. Это зеленое чудо выросло на земле, принесенной с далеких сопок. И возили, носили на себе эту землю, удобряли ее своим потом, а потом высаживали в нее вырытые в скалах хилые саженцы, оберегали их от стылых февральских заморозков да от июльских шальных ветров моряки-подводники, служившие здесь в годы войны. Возвращаясь из полных смертельного риска боевых походов, они непременно шли в сопки, чтобы принести оттуда в свой скверик кустик или горсть земли. В этом малом добром деле они оттаивали сердцами.
Ларин вдруг внезапно почувствовал себя виноватым: прослужили они здесь долгих четыре года, а никому в голову ни разу не пришло посадить в сквере хоть какую-нибудь самую малость — саженец, кустик, цветок.
— Володь, а Володь, — окликнул он Киселева. Тот на своей койке укладывал чемодан.
— Ну?
— Ты знаешь, о чем я подумал? Люди во время войны, да и до нее тоже, лучше нас, наверное, были. Как-то возвышенней, что ли.
— Почему это ты так решил?
— Сейчас я на наш сквер посмотрел. Ведь война была, никто не знал, останется ли он жив завтра, а все равно находил время, чтобы в сопки сходить за землей, за деревьями. Для комфорта своего? Нет, при них все эти деревца им по колено были. Стало быть, о нас они думали, о тех, кто после них здесь служить будет. Понял?
Киселев подошел к окну, встал рядом с другом и тоже как-то сразу погрустнел.
— В общем-то ты, наверное, прав. Помнишь, года два назад через весь сквер прокладывали канализацию? Перерыли все, перекопали, засыпали кое-как, а сейчас там все провалилось, канава… — И помолчав, вдруг разозлился: — Черт его знает, сто раз в день ходишь мимо, все видишь, а внимания ни на чем не останавливаешь… Ведь сквер-то искалечили, а всем это до лампочки. Слушай-ка, Иваныч, а что, если до отъезда собрать всех демобилизованных парней да устроить в сквере аврал? А?!
— Кого ты соберешь? — усмехнулся Ларин. — Все уже на чемоданах давно сидят. Да и в такую погоду кто пойдет? А вообще-то хорошая традиция могла бы быть. Представляешь, перед увольнением каждый, скажем, по мешку земли приносит или куст там, деревце. Такой тут парк можно было бы соорудить, будь здоров. — И тут же Ларин вроде бы совсем не к месту рассмеялся.
— Ты чего это заржал? — удивился Киселев.
— Да маниловщина все это.
— Что? Что?
— Маниловщина, говорю. Помнишь «Мертвые души» Гоголя?
— Откуда я могу помнить? Не читал я. Ты же знаешь, что у меня семь классов и коридор.
— В «Мертвых душах» есть такой помещик — Манилов. Пустопорожний мечтатель. Он то у себя в усадьбе через пруд мост мечтал построить, чтобы на нем купцы лавки открыли и торговали, то высокий дом с бельведером, с которого даже Москву видно было бы.
— А я-то причем здесь? Тоже мне, Манилова нашел.
— Да это я не о тебе, о нас обоих. Размечтались мы по-маниловски. «Традиция хорошая была бы…» — передразнил он сам себя. — Об этом раньше думать надо было, не сейчас. Теперь, как в преферансе говорят, поезд уже ушел. Игра такая есть — преферанс. Не слышал?..
Еще до службы Ларин закончил индустриальный институт, получил диплом инженера-электрика, поработал немного в своем совхозе, и призвали его служить — кончилась отсрочка. Еще студентом он женился, и теперь его сыну шел уже седьмой год. Самому Ларину недавно исполнилось двадцать восемь. На лодке старше его по возрасту были лишь шесть человек: командир, замполит, старпом, механик да два мичмана-сверхсрочника — боцман Ястребов, ему было уже за пятьдесят, и все на лодке называли его ласково-уважительно Силыч, и старшина команды мотористов Оленин.
Уже на третьем году службы Ларин стал специалистом первого класса и старшиной команды гидроакустиков. Конечно же, сказалось высшее образование — то, что другие усваивали трудно и долго, он хватал с лету. И как-то уж так сложилось, что с этого времени все офицеры и старшины начали величать его не иначе как по имени-отчеству — Владимир Иванович или просто Иваныч.
— Ох и погонял же я пулю в студенческие годы… — мечтательно протянул Ларин.
— Смирна! — прервал его испуганным тоненьким вскриком стоявший у порога кубрика дневальный молодой матросик Федя Зайцев. Робкий по натуре, он каменел от страха при виде любого начальства. А тут в кубрик пожаловал сам старпом! И у Феди душа в одно мгновение провалилась в пятки.
— Вольно… — милостиво пробасил Березин и с улыбкой взглянул на съежившегося онемевшего Федю. — Я же сказал вам «Вольно»…
— Вольно… — еле слышно отрепетовал тот команду.
Должность старпома на корабле самая муторная и неблагодарная. Нет на корабле ничего, за что не отвечал бы старпом. Кто-то нарушил дисциплину — виноват старпом, непорядок в отсеках — старпом недосмотрел, корпус грязный — плохо следит старпом, удалили с развода на вахту матроса — а куда смотрел старпом? Зато если корабль вышел в отличные — молодцы командир и замполит. А старпом вроде бы даже и ни при чем.
Потому все старпомы спят и видят себя командирами. А если кто-то из них надолго засиживается в старпомовской шкуре, то у него на всю жизнь портится характер — становится желчным, придирчивым, брюзгливым.
Березин же понимал шутку, сам любил и умел повеселиться. Вот этим-то несоответствием должности и легкости характера был дорог морякам лодки Березин. Не сказать, чтобы он отличался мягкостью. Нет. Он твердо придерживался принципа, что старпом на корабле — не приживалка в богатом доме, чтобы стараться всем угодить и понравиться. Был строг, не стеснялся прибегать к рекомендациям Дисциплинарного устава. Но делал это всегда разумно и, самое главное, доброжелательно и с юмором. Он мог вспыхнуть, но сердиться долго не умел.
Увидев пригорюнившихся у окна старшин, он в несколько шагов пересек кубрик, хлопнул обоих длиннющими руками по плечам и басовито хохотнул:
— Что вы голову повесили, орелики? Радоваться должны — отслужили, домой к женам, матерям поедете, а у вас вид — будто на собственные похороны собрались…
— Да вот вспомнили сейчас годы службы, товарищ капитан третьего ранга, и вдруг жаль стало. И чего вроде бы хорошего в ней, в службе? Ведь не мед она, а такое ощущение, будто отрываешь от души что-то дорогое. Честное слово! — Киселев выпалил это одним духом и с такой искренней взволнованностью, что пришедший в кубрик вместе со старпомом командир группы движения инженер-лейтенант Казанцев от удивления даже рот приоткрыл. Состояние его объяснялось просто: самого его служба тяготила и ничего хорошего о ней сказать он не мог.