Разочарование разбуженной девочки - Роузи Кукла

— Смотри, я уже ручку под трусики запустила и сейчас будет самое сильное представление. Смотри, Лолита! Отрывайся от своих фантазий. Давай вместе!

Открываю глаза и чуть не задыхаюсь. Вижу, как она запустила кисть своей руки к себе под трусики и как кисть выступает под тканью, бесстыдно обозначает маршрут и движения пальцев.

— А что ты больше всего любишь трогать? Я, свою пуговичку, а ты?

Я уже не в силах что-либо ответить, только киваю головой. Чувствую, как горло мое, словно комом перехватило. И оторваться уже не могу и от вожделения вся млею. Какой-то кошмар, прямо! А тут мне, на выручку, приходит мысль о губках своих. Думаю, что ведь если у нас так все откровенно пошло, то пусть и она попробует. Говорю, через силу.

— Я, больше люблю… — И тяну эту фразу, то ли от страха, толи от нерешительности.

А потом, поборов в себе все это, говорю.

— Я губки свои ласкаю. Это так приятно! Ты пробовала?

Открываю глаза, наконец, и вижу, как подруга моя, ничуть не стесняясь, моего присутствия, уже пальчиками ловит за трусиками эти самые губки. Понимаю, что надо не так, и уже рот открываю, что бы ей подсказать, как тут звонит телефон.

Меня этот телефон так напугал, что я срываюсь, вскакиваю с дивана и в коридор. Слышу, как подруга моя мне в след.

— Лолита, куда ты помчалась! А как же губки, как же уроки?

Вот, думаю, чего же ты раскричалась на весь дом. Ведь услышат! И сама припустила быстрее к дому.

На следующий день мы с ней в школе. На перемене она ко мне подходит, и, обнимая так страстно, говорит, заглядывая в глаза.

— Слушай, Лолита! А ведь я вчера такой кайф получила! Спасибо тебе за губки!

И лезет со мной целоваться.

— Дуреха. — Шепчу я, слегка отталкивая ее от себя. — Я-то причем, губки же твои.

А она все налезывает, баловница.

— А если кто увидит? — Шепчу ей, отходя от нее подальше.

А она смеется счастливо так и задорно. И отворачиваясь, желая меня подначить, громко так, с усмешкой в глазах, произносит.

— А вот и не дуреха, вовсе. Наоборот! Поумнела вчера аж на два таких раза! М. да!

И сжимает на лице губки свои в поцелуи воздушном, и чмокает ими громко в воздух. Я оборачиваюсь нервно, нет, никто не видит. Слава богу! Надо что-то с ней делать, она и себя и меня погубит. Решаю поговорить с ней, об этом, сразу после школы.

После школы идем к ней домой, а она разбешака такая, так разошлась и разбаловалась, что уже незнакомые люди таращиться на нас стали. Еще бы, думаю. Ничего себе школьницы? Осталось только платье задрать и при всем честном народе….

Специально не подпускаю ее к себе и выдерживаю расстояние.

Пришли и как только заходим к ней в квартиру, она бросает портфель и, не давая мне опомниться, буквально бросается на меня. Обнимает и все вокруг моих губ, по моему лицу целует. Потому, что я прячу лицо, уклоняюсь от этих ее бешеных поцелуев и ласк. Я то, еще не готова!

— Да, погоди ты! Отстань! Успокойся! — Кричу ей прямо в лицо и отцепляю ее руки.

— Ты, что? Не любишь меня? — Теперь, кричит она, и я вижу, как на глазах ее, появляются слезы.

На наши крики, в коридоре, вдруг, появляется ее мама.

— Кто, кого не любит? Ты, о чем, доча? Кто, должен успокоиться? В конце-то, концов! Кто объяснит мне, в чем дело?

Стоим, с ней, ни живы и не мертвые. Головы опустили и красные обе, как раки варенные. И я, почему то, вроде бы хотела тихо и про себя, а получается вслух.

— Вот это да! Вот это поговорили!

Молчим, и ситуацию расслабляет женский голос, из комнаты, а следом выходит подруга ее мамы. Смотрю на нее и все не могу понять, что в ней и в облике ее маме не так, что не естественно и в глаза сразу бросается. А подруга моя, уже открывает рот и что-то такое детское, начинает мямлить. Про себя, что ей хорошо со мной, про меня, какая я хорошая и что она рада, что дружит со мной. И что я этого не замечаю. Потому она и спрашивала меня. Говорит, и я слышу, как, с каждой новой фразой ее голос крепнет и она смелеет. А потом, слышу, как она вдруг, весело и чуть ли не улыбаясь, говорит.

— Мама, а что это у тебя и тети Ларисы, — Это она о подруге ее мамы, — помада вся, по губам размазана?!

— Чем, это вы, тут, занимались? А..!

Точно, ай же, как она точно подметила! Вот так подруга моя молодец. И пока ее мама таращит глаза, а затем, повернувшись назад, хочет спросить, что-то в поддержку, от тети Ларисы, подруга моя, сильно дергает, меня за руку и мы с ней выскакиваем, за дверь, в парадную. Кубарем сыпемся с ней по лестнице и уже обе смеемся, во весь голос.

В этот день, к ней домой не идем, взявшись за руки, слоняемся по городу.

Мне приятно держать ее теплую ладонь, ощущать ее легкость в движениях рядом. Что-то есть у нее от щенка, что мотается под ногами, со щенячьей радостью от того, что его любят и водят. Только после этого случая понимаю, как мне она нравится, как приятно мне быть с ней рядом. Я готова с ней рядом шагать и шагать, по улицам нашего города, с этими его машинами и людьми и не замечать ничего, из того, что мелькает пред глазами, а видеть только в бездонных глазах ее, маленьких, бешеных чертиков.

Пару раз залезаем в автобус, и катим на нем, до конца, прижимаясь тесно, вдвоем на сидении, вдруг сразу ставшими такими тесным и прижимаясь горячими, нашими бедрами. Временами касаемся коленями, телами, друг дружку, когда прыгает старый автобус, по раздолбанным в пух и прах, улицам. Каждый раз, отрываясь, с сожалением и ожиданием следующего толчка, что бы еще теснее прижаться к любимому, теплому телу подруги.

Возвращаемся, молча, не выпуская рук, уклоняясь вдвоем, в одну сторону, от прохожих. Заходим в наш двор, и я чувствую, как напряженно дрожит ее теплая рука и сама не в силах унять ее, тоже. Почти бегом скачем по лестнице выше и выше, пропуская двери ее и соседей. На самой последней площадке, перед чердачной дверью, останавливаемся и не можем никак унять дыхание и вовсе не от того, что запыхались, а потому, что волнуемся так, что сбивая дыхание, ждем его, неотвратимого, первого поцелуя.

— Господи! Что это! Как! Почему? — Бешено крутятся в голове, в страшной правде греховные и правдивые мысли.

— Почему ее, а не его? Почему, почему, почему?

Полутьма, окружает нас сумраком теплого вечера. Я вижу только ее, только ее глаза, в расплывающемся полумраке. Вот ее касание плеча, горячей и дрожащей рукой. Удивительно легкое прикосновение горячей руки к талии. Мои руки загипнотизированы и висят безвольно вдоль тела. Я ощущаю приближающееся тепло, от ее небольшого тела и руки, которые тянут меня, прижимают к ней и гладят тело. Лицо ее ближе и ближе и я, оживая от дурмана гипноза, тянусь к нему, сближая лица и коснувшись щеки, поражаюсь чистотой и запахом, шелковистой мягкостью девичьи кожи.

Все! Все мгновенно уходит! Только тепло и запах ее. Необычно приятное чувство касания упругого тела, ноги, груди. Прижимаюсь вся сразу и всем. Меня так притягивает она, что я чувствую, как до боли в ареолах сосков, обжимаются груди. Лицо медленно отползает, и я слышу ее волнительное и прерывистое дыхание в самое ухо. От него, вдруг волна, горячей лавиной окатывает все тело. Не дышу, умираю. Только слышу удары сердца. Тук- тук, тук-тук, тук-тук.

Не понимаю как, но я нахожу ее полыхающие, мягкие, нежные губы.

Касаюсь своими губами. Искра! Еще касаюсь! Разряд током! Еще! Еще!

Все, я не в силах бороться с природой и меня обволакивают детской теплотой, нежные, доверчивые губы любимой.

Не могу оторваться! Не могу дышать! Не могу шевелиться! Не могу! Не могу! Не могу!

Сознание выплывает, медленно, заслоняя божественный вкус ее губ. Господи! Я, что, умираю? Опять проваливаюсь в ощущения ее губ и дыхания. Возвращаюсь с ее отстраненностью и того, что жить не могу без всего. Без нее, ее губ, ее тепла, ее тела.

Она дышит, отчаянно и порывисто. Жмемся телами, до боли. Губы сами ищут, находят и соединяются снова и снова. По всему бежит мягкая и теплая волна, обволакивая сознание, руки и ноги, которые не подчиняются мне, и я чувствую, что я могу сей час же упасть в ноги любимой. Меня обжигает слеза, тонкой влагой касаясь лица.

Это, что? Это я? Нет, я не плачу, это она! Отрываюсь от тепла, любви и говорю, не узнавая своего голоса.

— Почему? Почему плачешь, любимая?

Обнимая трясущиеся плечи, прижимаю голову. Милая плачет беззвучно. Стоим замерев. Стоим долго, все так же. Я держу ее плечи, она на груди. Согревает груди мои горячим дыханием. Я целую ей голову, вдыхая запах волос, наклоняясь, целую тонкую и открытую, нежную шею. Слышу рядом дыхание ее, шумное, чистое, неповторимое.

Поворот головы ее и не вижу глаз в темноте, только пятно темное и лучистой вместо глаз. Она шепчет.

— Ты, меня любишь?

Я дома, болею. Вторую неделю в постели. Мама хлопочет и что более всего удивительно, что хлопочет и он, этот Гад. И вовсе не Гад, теперь, а Лев Петрович, как оказалось. За эту неделю я увидела то, что не замечала все последнее время. Дома-то все наладилось. Видно не прошел даром ему мордобой, и мужик впрямь за дело взялся. А впрочем, не только за дело. По тому, как легко порхала мама по дому, хоть и озабоченная моей болезнью, но я чувствовала и видела это своими глазами, как она расцветает, как ей радостно и легко. Вот же думаю, что с мамкой этот Лев делает. Не узнать! Изменения коснулись и меня. Теперь я уже не слышу по ночам ее, звуки их любви. Купили новую мебель, и дверь в свою спальню сменили. Много изменилось. От куда-то появились в доме деньги. Что-то мутил отчим. Но об этом потом. Меня поразили изменения в отношениях его и мамы.