Блог, или Роман на слабо́ - Сергей Николаевич Огольцов

такие неподатливые были, однако надрессировались и меня подсадили, прицепом, на это дело. Без них как-то не на что стало себя расходовать…

Грёбаный Исаак Ньютон со своим Первым Законом, хотя насчёт инерции это он у Галилео спёр.

Вечера заметно выросли в длину. Непросто заполнять эдакие прорвы. Вот прям хоть хоть волком вой или учись на гармошке играть и, как уж стемнеет, ходи кругами по околице тальянку развернув, да в хромовых да в сапогах надраенных пронзительно пахучей ваксой, да с махровым цветком (Portulaca oleracea) в околышке, чтоб девки ластились и семечки свои не скупясь подставляли бы: моих попробуй, гармонист!.

Просто идея эта, насчёт трёхрядки, меня как-то не торкнула и сапогов я не купил, ну а девки красные, да тем боле бойкие завсегда найдут кому давать разнообразно лакомства свои калёные.

По совокупности вышеизложенного, вместо пятиголосной однорядной клавишной в тональности ля-мажор/ре-минор, рядом с невскрытой кипой (слегка уже поросшей девственной пыльцой нетроганности) нагловато прилёг блокнот с оттенком как бы даже некоторой развязности в дерматине своей светло-серой обложки.

Назначение писчебумажного пройды рисовалось мне в довольно-таки общих чертах, но и с достаточно различимой неизбежностью мурашковых игрищ (потому как игр онлайновых ещё и в помине не было, а сами компьютеры именовались вычислительной техникой, под которую, из-за её динозавровой многотонности, приходилось заливать железобетонные фундаменты и уже на таком твёрдом основании она с рокотом крутила бобины своих плотных перфолент).

Так что, стрекулист, любишь на роскошной лакировке поваляться – люби и игры разума терпеть на клетчатых полях своих страниц, где поползут легионы муштрованной мурашни, излагая как я докатился до жизни такой. Но перечёркнутые не в счёт.

Именно тогда-то непререкаемо кристально обрисовалась вся скользкость данного вопроса: с чего начать?

Ну а блокнот особо парится не стал и с бесшабашным разгильдяйством погнал, с места в карьер, про наивные тусовки невинных пацанов на скрипучем крыльце ветхой хаты, под звёздами тихих ночей, под спотыкливые переборы гитары рыжего Васи Маркова, которого тут нет, но щипковый инструмент – его, под приколы и шутки понятные лишь узкому кругу ржущих…

Всё как всегда в уездном городе N…

Итак, по вечерам блокнот превращался в машину времени, куда сбегались уже сто раз помянутые мурашки выстроиться прерывистой цепочкой и замереть на очередном белом поле… Покуда её не угнали, машину эту.

С заявлением о пропаже я не стал никуда обращаться и не проявлял чувства законного недоумения от посягательства на персональное пространство полки, во избежание злорадных деклараций, что надо было раньше в эту тему думать.

Да пару раз меня уже предупреждалось упрёками завуалированными под вопрос: что это за хулиганскую херню я шкрябаю в том блокноте?.

Но потом главный городской психиатр поставил диагноз, что блокнот недостаточно буйный и его можно отнести обратно – лежать под боком толстой бандероли.

Доносители исполнили предписание врача, но не оказались готовыми к том, что за этим последует…

А и что же ну что же такое было-то?

Ни-че-го!

Вид пропажи возникшей обратно не возбудил во мне реакции уловимой невооружённым глазом, и с той поры количество неприкасаемых на этажерке резко возросло до двух—коричневый и серый—на пути к равенству пигментации под слоем пыли равной толщины.

Обстановка, как и текущий вокруг неё момент, убедительно свидетельствовали о несвоевременности взаимодрессирующих забав на бумажно-клеточном уровне.

Впрочем, прекращение игрищ могло произвестись и в пику чрезмерно любопытным вертухаям, чьи рефлективные взгляды в сторону лежбища на лаке полки, совместно со следами пальцев, порою бороздивших глубины пыли на обложке, подсовывали дедуктивный вывод о неутолённом любопытстве: но что же дальше-то в той хулиганской писанине?

Ни-че-го.

Снесите психиатру, авось да высмотрит развитие сюжета и без опоры на очертания букашечек в так никогда и не написанных строках.

Поэтому начало из той точки оказалось фальстартом…

Сигналом дальнейшей попытки стал том издательства Penguin Books в мягкой обложке одолженный мне пару лет спустя (сроком на десять лет) в момент моего отъезда в Закавказье…

Первая зимовка по ту сторону гор проводилась в пионерской комнате двухэтажной школы. Прежде это был просто дом, но затем хозяина раскулачили или же он добровольно отказался от прав домовладения и в деревне появилась школа для обязательного среднего образования.

К моему приезду то или иное событие стало уже достоянием прошлого, а бередить детальными расспросами я воздержался.

Помимо меня в комнатушке на втором этаже зимовали также горн с барабаном и стол заваленный парой десятков книг—школьная, затрёпанная до дыр библиотека—и множество счастливой детворы в пухлых пачках плакатов из плотной бумаги завесивших две стены грамматической наглядностью Английского и Армянского языков. Третьей стены едва хватало для деревянной двери в школьный коридор, а четвёртая состояла из дощатого бортика метровой высоты под рамой балконно остеклённого переплёта.

Один из квадратиков стекла заменялся куском непрозрачной жести с дырой для торчащей наружу буро-ржавой трубы от жестяной печечки ростом по колено окружающим, на её собственных жестяных ножках всё того же же древнего оттенка.

Горн с барабаном безмолствовали на шаткой этажерке у двери, рядом с ними временно помалкивал увесистый колокольчик опоясанный литой надписью «Дар Валдая», пока не затрезвонит сигнал начала/конца урока/перемены.

Неподатливо сучкастые поленья я колол на дрова для печечки под их навесом во дворе, неподалёку от дощатого сортира на две персоны, с двумя дверьми, помеченными буквами Կ и Տ.

Топор постоянно слетал с топорища, школьный сторож Гурген хмыкал в свои проникотиненные усы, а директриса Сурфик объявляла, что из моей манеры колки дров неоспоримо видна интеллигентность.

Ей как видно импонировала безропотность моей реакции на поведение топора – ни единого матюка вслед упорхнувшей железяке ху́евой.

Вечерами печечка накаляла пионерскую до обомления, но к середине ночи холод пронимал даже сквозь ватный матрас поверх брезента раскладушки и утром я из неё вылазил в зимнюю холодрыгу горной местности…

Перевод Улисса был начат не сразу, ибо сперва я углубился—с опорой на Chamber’s 20th Century Dictionary—в Джойсов «Портрет Художника в Молодые Годы», под предлогом потеснее снюхаться со Стефеном Дедалусом, прежде чем в «Улиссе» он вольётся в триумвират основных персонажей.

Хотя, и скорее всего, просто растягивал удовольствие, смакуя воссоединение с мурашнёй…

Если же какое-то место и после Chamber’sа оставалось неясным, то в воскресенье я выезжал автобусом в Степанакерт для консультаций с БCЭС в библиотеке областного центра местной автономии.

На следующий год мне выделили