Мемориал. Семейный портрет - Кристофер Ишервуд

Женщины смеются. Присцилла и Наоми смеются, вечно они жаждут, чтоб их ублажали, но никто не в силах их ублажить. Интересно, они так же презирают меня, как я их презираю? — думает Эрик. Курят, хохочут, гордые враги. «Ах, как это забавно, просто безумно забавно». Нет, таких не попрезираешь, думает Эрик. Страшные. Скушают. Ну объясни ты, какого тебе еще рожна, — подмывает спросить эту Присциллу Гор-Эккерли, биологиню; которая так блистала на всех экзаменах; теперь читает лекции в лондонском университете. Вот расспрашивает про работу в Южном Уэльсе. Стал рассказывать: карточки, их распределяют попечители, такая система. Часть продуктов, полученных по довольно жалостной карточке, рассказывает Эрик, сплошь да рядом идет на уплату ренты.

И, забыв, где находится, забыв о существовании леди Клейн, увлекается и, размахивая руками, серьезно расписывает город, где позакрывали четырнадцать из девятнадцати шахт, где тринадцать лавок на главной улице пришлось запереть навсегда. Даже председатель попечительского бюро чуть ли не голодает. Хозяин четырех домов — голодает, потому что ренту ему не платят, а пособие домовладельцу — кто ж станет выделять. Все мучаются. Младенцы в чахотке. Семья, восемь человек, сплошь да рядом ютится в одной комнате. Чуть ли не на хлебе и на воде. Дома по большей части обречены на снос. Присцилла важно кивает, поводит ресницами. Да о чем мы толкуем! — вдруг хочется крикнуть Эрику, крикнуть в лицо полуголой кукле, кое-что ловко прикрывшей, кое-что ловко выставившей напоказ, и модная стрижка, выщипанные брови, томный запах духов, — О Господи, да как же тебе не стыдно? А ну-ка живо наверх, марш, марш. Найдется ведь где-то постель в этом клятом доме! Э нет, не нужна ей постель. Во всяком случае, не со мной. Так зачем отнимать мое время! Он отворачивается от нее к Наоми, менее тонкой шлюхе, та спрашивает с ухмылкой:

— Эрик, может, в коммунистической воскресной школе мне работенку подыщете?

Привычный вопль. Кто-нибудь, ну сделайте что-то! Вечеринка запнулась. У леди Клейн кислый вид. Предлагают шарады. Предлагают дружно. Но изображать никому неохота.

— Мэри — королева Виктория.

— Мэри — королева Виктория.

— Я лично в жизни не видел бессмертного действа.

— Ах, лапка, но как же, этак и жить невозможно. Это классика! Мэри, ну!

— Мэри, ну пожалуйста!

— Не дай нам сойти в могилу с неутоленной мечтой!

— Да вы уже это видели все сто раз, — отбивается Мэри.

— И жаждем снова увидеть.

— Ладно уж. Но мне понадобится вся моя лондонская рать. Дайте-ка гляну. Кто это исполнял…

Кое-кто из прежних участников налицо. Да и Маргарет была ведь придворной дамой. Но как же лорд Теннисон?

— Да, амплуа благородного старца? Ой, это же Эдвард Блейк! Помните, какая сногсшибательная была умора, когда он в этой бороде декламировал «In Memoriam»[10]?

— Вот жалость, что его нет.

— Что ли из города умотал?

Ну наконец-то актерский состав в полном сборе. Леди Клейн, лучась признательностью, отвела Мэри с Маргарет в чуть ли не лучшую гостевую, завалила платьями, старинными кружевами, брошками, всем, что требуется для грима.

— Используйте все-все что угодно, творите.

— Спасибо большое. Мы скоренько.

Мэри села перед зеркалом и занялась прической. Маргарет уныло перебирает шарфы и шали. Вдруг она кричит:

— Ну почему, почему он не пишет?

Мэри продолжает мерно водить щеткой по волосам. Говорит как можно спокойней:

— Никогда Эдвард не отличался аккуратностью по части переписки.

— Ах, да знаю я… Но сейчас тут что-то другое, — голос у Маргарет дрожит. — Мэри, как по-вашему, что случилось?

— Ну что такое, миленькая, могло вдруг случиться?

— Ох, да Бог его знает. Все на свете. Что угодно. Он в таком состоянии.

Мэри стянула волосы в пучок.

— Завтра будет весточка, вот увидишь.

— О Господи, не могу я больше ждать.

Мэри вздохнула и встала. Маргарет сидит на кровати, вся скрюченная, и у нее дрожат плечи. Она терзает, рвет зубами свой носовой платок.

— Если хочешь, я им скажу, что тебе плоховато. Икры объелась. Оставайся тут. Как-нибудь без тебя перебьемся.

— Большое спасибо, Мэри. Но я ничего, я сейчас. Дура я, нюни распустила.

Мэри порылась в сумке.

— Может, хлебнешь глоточек вредоносного зелья? Маргарет глотнула из фляжки. Потом подошла к зеркалу, утерла глаза.

— Батюшки, ну и видик!

— Послушай-ка, Эрик. Вот, значит, понимаешь, какое дело, у меня к тебе очень важная просьба.

Общество уже разбредается. Эрик видел, как Морис попросил свою девицу минуточку обождать и двинулся через зал.

— Да, что такое?

— Ну, ты понимаешь, Эрик, дело такое… сам знаешь, как я вечно влипаю… сегодня, например, пока в полпервого не узрел начальство, понятия не имел, что придется всю ночь валандаться в городе… то есть с девяти утра надо, оказывается, опять приступать… а, как тебе известно, конец месяца на носу, и надоело вечно клянчить у Мэри…

— Сколько тебе? — Эрик улыбается. — Ну…

По лицу Мориса ясно: гадает, помнит ли Эрик о другом небольшом одолжении, не говоря о десятишиллинговой купюре «только пока разменяю», в тот день, когда всей оравой выкатили на автомобиле. Эрику так жаль оконфуженного Мориса, что он поскорей бормочет:

— У меня, правда, кажется, только два фунта с собой и еще серебро. Тебе хватит?

Лицо у Мориса проясняется.

— Вполне. Колоссальное тебе спасибо, Эрик. Осклабился и прибавил — на голубом глазу, сама искренность:

— Не думай, я не забыл… тот раз, ну и вообще, сам знаешь. «Забудь, ах оставь» — не сказал, удержался Эрик, чтоб не оскорбить чувств Мориса.

— И, естественно, ты завтра получишь все, с первой же почтой.

— Ну, мне не так уж безумно к спеху, — бормочет Эрик.

IV

Работница вносила в столовую серебряную вазу с миндальным кремом, и Лили говорила, вздыхая:

— А дни, и правда стали длинней.

Эрик не шелохнулся. Мать на него не смотрела. Подальше сдвинула столовую ложку с вилкой, шелковым рукавом задев стакан, ответивший нежным звоном. Тихий ангел пролетел. Работница поставила вазу на уготованную салфетку.

Эрик разглядывал потолок. Лили положила ему крема, только чуть-чуть оставив себе. Начала есть, и по всему было ясно, насколько ей неведомо чувство голода.

Эрик разглядывал потолок, разглядывал небо за влажным окном, за пышным шелком серебристо-лазоревых штор. И думал: с какой стати, за что, зачем надо этому подвергаться? Кому из нас это нужно? Тут совсем отупеешь: такая жаркая духота в комнате. Запахи Старого Кенсингтона — подгнившие сушеные лепестки, в каминах тлеющий кедр.

Глянул на мать. Та улыбнулась. Спросила:

— Вкусно тебе?

— Да, мое любимое сладкое.

Смутную, нежную улыбку не спугнула сухость ответа. Она всего-навсего, он подумал, спросила: «Ты признаешь, что я добросовестно исполнила свою роль?»

Он кивнул, мысленно отвечая на то, чего она не спросила: «Да, и не только. Ты сделала все».

Телефон. Слышно, как работница отвечает, жеманясь:

— Да, квартира миссис Верной.

— Меня кто-нибудь? — спрашивает Лили.

— Да, мэм. Майор Чарлзуорт.

— Хочет, чтоб я подошла?

— Если, говорит, вы можете уделить минутку.

Лили улыбнулась, встала. Исчезла в прихожей. Он сидел, слушал материнский голос. Изменившийся в миг. Этот ее телефонный голос. Веселый, почти игривый.

— Да. А-а. Добрый день! Да, ну разумеется, я пойду.

Из вазы с фруктами Эрик выбрал орех.

— Да, по-моему, всего разумней доехать на метро до Марк-лейн, а уж там на автобусе. К самой двери доставит.

Вернулась. Странно. В который раз он смутно удивился, обнаружа, что вовсе она не обернулась юной девушкой, как сулил голос. Хоть вообще-то она ведь не старо выглядит. В светлых волосах почти не разглядеть седины. Печальная, ясная улыбка:

— Наше небольшое общество, знаешь ли. Она улыбается. Она спрашивает:

— А почему бы тебе в следующий раз к нам не присоединиться? Просто не хочется, да?

— Боюсь, подобного рода затеи не очень по мне. Тронув утаенную под столешницей кнопку звонка, она спрашивает:

— Кофе здесь будешь или в гостиной?

Сообразив про себя — так смоюсь быстрей, он бормочет:

— Здесь, если ты не возражаешь.

Являются кофейные чашечки. Перед ним ставят поднос. Лили смутно улыбается. Сила привычки, он думает, власть ритуала. Как она это все обожает. Он вдвигает под кофейник спиртовую горелку.

— У меня чашки новенькие, видишь?

— Угу.

— И как тебе?

Он тупо на них глянул. Да, чашки. Ну, чашки.

— Очень милые.

Можно подумать, ее осчастливила его похвала.

— Я их в этом новом магазине купила, прямо напротив банка. Не знаю, ты заметил, когда мимо шел?