Мемориал. Семейный портрет - Кристофер Ишервуд

Кристофер Ишервуд

Мемориал. Семейный портрет

Моему отцу

Книга первая 1928

I

— Ну, не то чтобы ах, — говорила Мэри. — А-а, это бы нас не спасло.

Дверь была приоткрыта. Энн лепила налоговые марки на зеленые и оранжевые билетики и хмурилась, слушая ленивые переливы материнского голоса.

В десятый раз Мэри живописала по телефону, какого страху на той неделе натерпелась с этим испанским квартетом. Виолончель и вторая скрипка — бедняжечки, чуть в голос не рыдали! — заперли партитуру Донаньи[1] в гостинице на Виктории, и, когда Мэри туда ринулась, схватив такси, имея в распоряжении всего-то четверть часика, пока они наяривают Шуберта, уж ей пришлось хлебнуть лиха, улещивая персонал, чтоб в номер пустили. О, ясно, все, в общем, вышло дико забавно. Дико, дико забавно, хмурилась Энн. Уж куда забавней.

— Ах, ну да, ну да, вот именно что. Тут-то и заковыка.

До чего же мать все это обожает. Ну а почему бы и нет? Энн оглядела миленькую комнатку: кипы бумаг где ни попадя, бретонский шкаф, репродукция Стейнлена[2], постель, туалетный столик, полка желтых бумажных переплетов, на окнах — игриво-клетчатые занавесочки. Нутро цыганской кибитки, ей-богу. Спать плюхаешься на переодетый диван, прямо в кучи дневного мусора — письма, газеты, вырезки, чьи-то музыкальные инструменты, теннисные ракетки и тут же тарелки грязные, а то пивные кружки, после веселой трапезы по недосмотру избегнувшие мытья. Так и живу, думала Энн.

Честно сказать, все еще чуточку зло берет, что пришлось втиснуться в эту музыкальную комнату: и дернуло же мать приютить студентку-художницу — на две недели, пока ту обеспечат жильем. Батареи в этой музыкальной комнате прямо возле постели. Утром встаешь — как вареный рак, буквально. И почему, собственно, эта девица несчастная заранее о себе не могла позаботиться, палец о палец не ударила? Да кто тут станет заранее о себе заботиться? Вечно эта внезапность, вдруг приспичит, идея в голову ударит и — киданье за едой, скликанье гостей. Вечно эта вокзальная атмосфера — вот, пожалуйста, и живешь на вокзале. Энн зевнула. Да ладно, я же вижу, как Мэри всем этим упивается.

— Ау… есть такое дело… Нас пригласили на шикарный ужин у Гауэров… Ах, да ладно тебе… Буду я воображать, мне и мама не велит… но из всех из этих… ну уж, и подумаешь… так чего же зря сотрясать атмосферу.

И это ведь не то чтобы делать ей нечего, ишачит не хуже любого служащего, одни эти ответы на несчетные письма чего стоят — машистым крупным почерком, с кучей орфографических ляпов. Часами протирает жесткий стул в Галерее. А вечером надо выпуливать на сборища, концерты, шоу по клубам, кого-то выуживать из художественной давки, чем черт не шутит, вдруг «нужный человек». И никогда не устает, всегда готова танцевать, пить, изображать сэра Генри Вуда[3], Гарриет Коэн[4], помогать стряпать чужой ужин, мурлыкать:

Поздно вечером, в театре Смотреть, как в ложе он сидит, Программку мнет В ленивых пальцах…

Мать у тебя изумительная, все талдычат. Всю жизнь только и слышишь. Мать у тебя изумительная. А кто спорит?

И Энн прямо-таки с нежностью улыбнулась Мэри, которая возникла в дверях, сияя, обнимая охапку бумаг, в передничке, губами зажав сигарету.

— Мы миссис Гидден посылали ее членскую карту?

— По-моему, да.

— Вот специально пишет, не поленилась сообщить, что не получила.

— Минуточку, сейчас гляну… да, посылали.

— Вот сука!

Томно, неспешно Мэри присовокупила бумаги к кипе на столе, выбрала другие, адреса переписала в книжку и выплыла за порог.

Все дело в том, думала Энн, чуть не влепив две марки на один билет, что как-то я не вписываюсь. Я не из их компашки.

Да, уж частенько приходила такая мысль. На шарадах, вот хотя бы на той неделе, когда изображали балетную сцену и Эдвард буквально стоял на ушах, ну, на одном ухе то есть, пятнадцать секунд кряду. И вдруг стукнуло: смотрю на них, как на совершенно чужих людей. И вот что странно — Морис, он вписывается. И вовсе не в одном отсутствии артистизма тут дело.

Не то чтоб я матери завидую. Суть не в том. Хотя, наверно, и не без того, что греха таить. Она со мной всегда добра. И даже более того — вполне пристойна. Может, лучше бы мне быть самой себе хозяйкой. Жить с тетей Лили. Ну нет уж, Боже упаси.

Я маме в подметки не гожусь. Мне до нее и отдаленно не дотянуться, думала Энн. И не надо.

— Миссис Опенхаймер хочет два пригласительных, для дочери, и с той кто-то еще, — из-за стенки кричала Мэри.

— Да за ради Бога.

— Боюсь, этот кто-то еще — увы, та пигалица, которую мы наблюдали на арфистке, помнишь?

— Очень даже не исключено, — крикнула Энн в ответ, доставая билеты и делая запись в тетради.

Если кому-то вздумается Мэри покритиковать, ничего он не наскребет, ничего, абсолютно. Мать выше критики. Но как можно вечно — порой подмывает взреветь вслух, — как можно вечно быть такой терпимой? Хоть когда-нибудь в жизни, хоть разок был у нее самомалейший, глупый, устарелый предрассудок? Хоть кого-то она ненавидит? Да хоть что-нибудь она по-настоящему чувствует? Вот не знаю, не знаю. Самая высокая оценка у нее: «Да, вполне себе ничего». Самый резкий приговор: «В твоем, не в моем вкусе». И хлебом ее не корми, лишь бы было над чем подхихикнуть: неважно, большевики это, христианская наука, лесбиянство, всеобщая забастовка — «Довольно невкусно», «Малосимпатично» или «Мне лично в жизни не допереть».

Нет, наверно, лучше бы уйти в монастырь. Год назад Энн всерьез подумывала, не податься ли в больничные сиделки. Наводила мосты, даже осторожно намекнула Мэри. Но как раз та томная, чуть лукавая улыбка матери все и решила. Нет, никогда, ни за что. Слишком жирно будет. Только представить, как в компашке своими этими шуточками, они все превратили бы во что-то новенькое, в новенькую игру. А какие бы посыпались вопросики! «Дико волнительно, да?» «Сногсшибательные душевные перипетии?» «Интересно, аж жуть?» Нет, видно, я просто глупая идеалистка, дура, великовозрастная школьница. Одно время Жанной д'Арк стать вознамерилась. Все это секс. Гормоны играют. Я интересная, аж жуть. Но мне до смерти нужен, нужен кто-то, у кого бы не было так потрясающе развито чувство юмора. Сразу Эрик пришел на ум. Нет, Эрик бы не смеялся.

Опять телефон. Мэри в дверях, с улыбкой:

— Тебя.

Энн встала, поймала себя на том, что краснеет, нахмурилась, прошла в смежную комнату. Прикрыть дверь? Еще чего!

А когда взяла трубку, вдруг вышел из повиновенья голос. Мягко, фальшиво, хрустально-звонко пропелось:

— Алло-о, Томми. Ну, как там у тебя дела-а?

От слабенького, зажатого голоса на том конце провода просто нельзя было не хмыкнуть тайком.

— О? Правда, миленький? Уже? Но как дивно… Потрясающе… Звучит волнительно. Ну, конечно, я бы с удовольствием… Минуточку, милый, сейчас провентилирую. Я не на сто процентов уверена…

Оглянулась, увидела в зеркале свои горящие щеки. Ну как? Я уверена? Волнительно это звучит? Ах, ну да, ну да. Вздохнула. И нельзя сказать, чтобы с тоской. Просто с Томми всегда чувствуешь свою ответственность.

Чуточку слишком бодро глянула в соседнюю комнату, где корпела над марками Мэри.

— У нас сегодня ничего такого сверхчрезвычайного в программе не обозначается?

— Нет, по-моему. Может, к Жоржу на вечерок прошвырнусь. Глядишь, Хаупштайна там подцеплю.

— А ты уверена, что со всем этим, на завтра, сама управишься?

— Вполне, спасибо, детка.

Мэри улыбалась. Энн объяснила, вдруг впадая в отчаяние:

— Я в театр иду. С Томми Рэмсботтэмом.

— А-а, ну, привет ему от меня.

Глаза их встретились. Невольно восхитясь, Энн улыбнулась матери. Мелькнула мысль: «Думаешь, ты уж хитрющая такая, да?»

— И, кстати, — сказала Мэри, — постарайся уж там как-нибудь поразведать насчет второй миссис Рэмсботтэм.

— Едва ли Томми особенно в курсе.

— А может, все вместе взятое очередной плод фантазии Чейпл-бридж.

— Не удивлюсь.

— Слишком уж на Рэма нашего непохоже.

И в соответственном порядке Энн влезла в простое, но безумно элегантное платье, тронула губы помадой, нос пуховкой, сунула ноги в новенькие туфельки — весь этот фокус-покус Так подарки для ребенка складывают в нарядный пакет. Ох, вдруг себя почувствовала прямо-таки тридцатипятилетней — эта изысканность и шик, усталая фальшивость, во взоре нега материнства и — Бог ты мой! — эта снисходительность. Оглядела себя в зеркале. Скользнула вниз по лестнице.

Вся программа выучена наизусть. Немудрено — одно и то же всегда. Томми обожает размах и стиль. И что проку вскидываться, стонать, ах, зачем ты, мол, ухлопываешь все свои карманные деньги. Сам он буквально наслаждается. Я, наверно, дикая сволочь, да? — часто себя спрашиваешь, озираясь в самом роскошном ресторане. Сволочь, конечно, да, и лучше слегка надраться. В театре будет, естественно, ложа, не иначе. И, сидя с ним рядом, глядя на сцену, придется прямо-таки дрожать от жажды веселья, демонстрировать свой восторг. И как же он сам расхохочется, стоит только фыркнуть. А если вдруг рассмеется первый, как же он озирается на меня, будто руку тянет, молит присоединиться. А потом, в перерыве, до чего же небрежно он кинет: