Ивановская горка. Роман о московском холме. - Пётр Георгиевич Паламарчук

— А Вера моя в последние дни не являлась? — отважился он на дальнейшие расспросы, но тут уж та вовсе никак не отозвалась, занявшись вплотную доглядчивым изучением его внешности.

— Пить небось хочется, — определила она утвердительно, а потом, как будто спохватившись, доброхотно предложила: — Откушай-ка со мною чайку, самого крепкого, только сейчас запарник настоялся. И бодрит: заварка особая! Богородичная травка — чебрец...

— Надо же,— подивился Ваня-Володя на то, как это он так расслабился, что по его лицу всякий горазд читать, будто на доске объявлений, внятной для каждого мимохожего, за исключением лишь её самой, что знай висит и ничего о себе не смыслит. Его взаправду подсознательно томила сущая жажда, так сказать, совесть тела за вчерашние буйства, но, позабывшись представиться как положено по имени, она сохранила рассудок в полном неведенье о своём приходе.

Он присел на краешек стула в красном углу под цветными, раскрашенными акварелью открытками, что заменяли в чрезвычайно простой обстановке комнаты дорогие образа, схватился за поданный стакан будто за поручень и стал потихоньку отхлебывать кусаче-пахучий кипяток, подумав ещё вдобавок, как это замысловато ииой раз на белом свете складывается — он ведь ещё с первого взгляда, только ввалившись с узлами в квартиру, решил не колеблясь, что дальняя их соседушка, что называется, дышит на ладан; и она действительно обернулась такова, да только дыхание сие оказалось столь крепко, что не ровен час ещё их с Верою переживет.

13

— Нету твоего Ката теперича дома, — погодя немного всё же сообщила так же уверенно хозяйка, пуще Вани сократив до предела его прозвание, и затем отчего-то предъявила к просмотру указательный палец на десной руке. — Понял?

Ваня-Володя всем своим видом выразил недоуменное неведение — ни о персте, ни о том, как это она упроворилась так наверняка вычислить передвижения третьего их сожителя, явно не выходивши покуда сегодня на общую площадь.

— А потому только, — размеренно пояснила она далее, — что когда он тута, так подушечка у меня коло ногтя начинает тотчас сама собой пухнуть, да порой разболится и посинеет до того, что просто моченьки нет, и работать никак невозможно.

Будь это в другой день попроще, когда сознание Вани-Володи бывало надёжно прикрыто бронею здравого смысла и наполнено хотя вполовину живою душой, он непременно принялся бы за сомнения в правдивости хитрого соответствия; но сегодня ему было не до проверок, и он с лёгким сердцем — или, точнее, с пустым — запросто положился в том на Лощениху.

— Ты вообще с ним поосторожнее, — предупредила она заговорщицким голосом. — Он тебе главная закавыка, а миновать-то совсем нельзя, так что при встречах крепись особо.

Опять-таки позавчера, если уж точно не на той неделе, Ваня-Володя быстро бы докумекал, что это говорит в ней, должно быть, ещё родовая, наследственная соседская свара, но нынче на такие околичные опасения у него недоставало духу, да и мыслить было недосуг.

— Особенно у него, там лучше вообще не задерживаться — ни вдвоем, ни наедине,— продолжала напевать старушенция. — А то я как-то зашла спросить бумаги; давнее было дело, и ведь точно чуяла, что сидит у себя: слышно в упор из-за стенки, двери открыты, и дух ещё не простыл никак, спёртый — ан видать успел-таки спрятаться. Вот я сперва не сообразила того, подошла ближе, думала, он за стол заронил чего и там возится — на столешнице чтой-то шевелилось. Только доткнулась до крышки, глядь — батюшки-светы, вся в червях!..

14

— Да так само и родия, цельный корень их ядовитый, — видя его лёгкую убеждаемость, заводила она всё дальше в чащу своих сказаний. — Лет уже семь тому стала я как-то больно чихать-сопливиться; и ведь от роду ни разу не баливала, ан детям-то хворый вовсе не пестун, и куды ж тогда: прямо ложись да с голоду помирай! Ну, принялась на досуге-то пальтецо латать — да прямо из-за подкладки выудила иглу с человечьим на ней волосом обмотанным, и так это все ловко в поле пришпапдорено, нарочно не сыщешь! Но уж нас не проведёшь на мякине, дело известное — надо её сразу на огонь и жечь, доколе изверг сам не заявится: сердце у него так защемит, что не захочет — приползет и сознается.

Открыла я конфорку газовую, взяла сахарные щипцы в тряпицу и давай наяривать. Три часа битых держала, покуда рука совсем не отнялась — и ничего...

А уже в воскресенье, дней спустя с тройку, явилась — не запылилась матушка его природная; вот уж хитрюга, в Калинине спряталась! И говорит эдак на кухне громко, чтобы слыхать было: сижу-де себе в середу дома, и вдруг как скрутит меня, как завьёт, словно жжёт кто-то. Сама не своя сорвалась с места, бросилась на вокзал да из Калинина как со сковородки калёной пустилась на парах к Москве. Насилу часа через три отпустило, очухалась еле-еле; сошла не помню на которой остановке и только под вечер к себе добралась...

С той поры насморки эти от меня и сгинули без следа туда, откудова их накликали.

15

Тут уже, каков ни царил ералаш в нутре у Вани-Володи, он всё-таки стал что-то неладное подозревать о степени достоверности произносимого, и Лощёнова, улыбнувшись лукаво, сочла уместным растолковать удовлетворительнее.

— С издетства ещё завелась во мне не купленная, не обменённая какая-то сила — немножко вперёд и вбок дальше других видеть; но вот вызвать её нарочно или хотя оседлать никак уже не в моих правах. Жила бы на деревне — наверняка была б коли не знахарка и не ведунья, то уж точно кликуша какая-нибудь завалящая. Ан родилась-то ведь в городе, и весь срок мой на него только отпущен.

Мне-то ведь, Ванечка, столько же лет, сколь и веку, — с девятьсот первого я тринадцатого января, старый Новый год, но годкам моим всё не конец: ещё на крестинах зарок положил батюшка отец Иоанн Скворцов от Николы-Подкопая, прямо напротив тут, что сейчас завод, — мол, жизни младенчику Дуне написано ровно столетие. Так вот и есть я старушка-вековушка, век прожить да добрым людям всю правду, что видела, доложить! И ещё третий у нас дружка-ровесник — этот самый дом...

«Только нам-то на кой ляд было сюда переться! — подумал про себя с тоскою Ваня-Володя,