Ночь Волка - Самид Агаев

Дамы сидели на диванчике и молча слушали. Увидев Марата, воззрились на него, а Галя спросила:

– Как у тебя с головой, Марат?

Вопрос вызвал у Шилова смех, к нему присоединилась Вероника, но под мрачным взглядом Марата быстро утихла.

– Лучше, но ты я вижу, опять за свое взялась, печь топишь, – сурово сказал Марат.

– У нас другого выхода нет, – пояснила Галя, – иначе мы замерзнем. Мы же остаемся.

– Тогда я сплю вот здесь, – сказал Марат, указывая на диванчик, – второй ночи возле печки я не выдержу, а здесь прохладней.

– А я? – спросила Вероника, – я, где сплю?

– Вдвоем мы здесь не уместимся, – отрезал Марат.

– А любовь? – спросила Вероника.

– Сколько же можно?

– Я не в этом смысле, а в возвышенном, одухотворенном, возмутилась Вероника.

Шилов возвысил голос и пропел:

Все вы губы помнитеВсе вы думы знаетеДо чего же мое сердце.Этим огорчаете.

– А почему свет не зажигаем? – спросил Марат.

– Света нет, – сказала Галя.

– Почему?

– Шилов провода перебил.

– Как перебил?

– Обыкновенно, из ружья. Хотел нам на ужин ворону подстрелить, и промазал, попал в провод и перебил его.

– Слышишь, ты, вредитель? – обращаясь к Шилову, – спросила Галя, – объясни нам, зачем ты это сделал?

– Понимаешь, Галя, – откладывая гитару в сторону, заговорил Шилов, – дед мой в этих местах партизанил. Во мне, наверное, гены его проснулись.

– Татарская твоя морда, – в сердцах сказала Галя.

– Как это – татарская? – обиделся Шилов.

– Потому что ты – вылитый татарин, – настаивала Галя.

– Я русский, – твердо сказал Шилов.

– А кто твои родители? – ехидно спросила Вероника.

– Папа – еврей, мама – украинка, – честно ответил Шилов.

– А ты – русский?

– А я – русский!

– Это как же получилось?

– А так вот, разве вы не знаете, что если смешать красную и зеленую краски, то получится желтая. Ты и мы, русские люди, кто только не ходил в наших праотцах, и викинги, и монголо-татары, и немцы, а мы все равно русские; иной раз, смотришь, на митинге какой-нибудь мужичонка орет – долой, мол, инородцев, всю Россию продали, с нами не поделились, а сам-то говорит плохо, ну просто двух слов связать не может, даже матерится неграмотно, вглядишься в него – волосы черные, глаза узкие, скулы широкие – вылитый басурманин. Так что, – главное, что у тебя в паспорте написано.

– Кстати, об ужине, – вспомнил Марат, – что у нас с ужином?

– А с ужином, дорогой Марат, – хором сказали Галя и Вероника, – у нас то же, что и со светом.

Шилов вскочил с табуретки и принялся нервно ходить по комнате, затем подошел к Марату и произнес:

– Увы, мой дорогой, плохи наши с вами дела. Мы, мужчины, как более слабые существа умрем первыми от голодной смерти, а женщин, может быть, еще успеют спасти.

– Типун тебе на язык, – сказала Галя.

– Значит, у нас нет света, еды и автомобиля, – подытожил Марат.

– Если бы, – горестно откликнулся Шилов, – самое обидное, – это то, что у нас нет справедливости. Посудите сами: некоторые спят, невзирая на то, что им не предстоит дальняя дорога, ибо не на чем ехать. Другие идут в леса, на заготовку дров; возвращаясь, они совершают ошибку, опять же, движимые благородной целью, и что же мы видим, – те, кто спали без задних ног, ходят чистыми, а на других – всех собак вешают. Все-таки прав был поэт: «Не выходи из дома, не совершай ошибок».

– Может быть, его застрелить? – предложил Марат, обращаясь к Гале.

– Ты, что, Марат, – воскликнула Галя, – а за дровами, кто будет ходить?

– Однако, перспектива у нас не самая радужная, – заметила Вероника, – а я то, как дура, ела утром картошку, давилась. Как бы она сейчас пригодилась.

Шилов простер к ней длань и сказал:

– Знаете ли вы, что это такое?

– Ну?

– Костлявая рука голода, – страшно сказал Шилов и завыл – у-у.

В следующее мгновение, словно вторя ему, до их слуха совершенно явственно донесся жуткий звериный вой.

– Господи, что это? – испуганно сказала Вероника.

Галя обвела всех взглядом.

– А это, мои дорогие, те самые волки, почуяли, что мы в западне, гады!

– А я вот им сейчас покажу, кто в лесу хозяин, – озлобился Шилов, и, схватив ружье, выбежал во двор, где произвел два выстрела в воздух.

– Думаешь, напугал их, – спросила Галя, когда Шилов, ободренный собственной смелостью, вернулся в дом.

– А то.

– Побереги патроны, дружище, – тоном заправского ковбоя, – сказал Марат, – они нам еще понадобятся. Пищу добывать, или отстреливаться.

– Ну ладно, Шилов, лезь в подвал, – скомандовала Галя.

– А можно, я еще погуляю, – попросил Шилов.

Из-за Галиной спины донеслись странные звуки. Это Вероника давилась смехом.

– Я, Галя, сказал, про то, что во мне проснулись гены партизана, а не карателя, – заметил Шилов, – я не собираюсь теперь жить в подвале.

Галя погладила Шилова по голове.

– Ну, что ты, Саша, в подвале картошку надо поискать.

– Я вчера все выгреб.

– Саша, полезай в подвал и ищи, иначе мы помрем с голоду.

– Галя, но там же темно, – жалобно сказал Шилов.

– А Марат тебе фонарик даст. Марат, дай ему свой красивый фонарик.

Марат достал из нагрудного кармана тонкий фонарь в виде авторучки и протянул Шилову.

– Эхма, – сказал Шилов: взял в руки фонарик, откинул половичок, вытащил из пола две доски и со словами: «Считайте меня коммунистом» буквально провалился под землю.

– Там, по углам пошарь, – посоветовала Галя и пошла на кухню. В ответ Шилов продекламировал: «В глубине смоленских руд, храните гордое терпенье, не пропадет ваш скорбный труд и дум высокое стремленье».

Марат сел на диванчик рядом с Вероникой. Она немедленно обхватила его шею и горячо зашептала в ухо: «Ты, что же, подлец, такой, не хочешь спать со мной»?

– Увы, – ответил Марат.

– Я все равно приду к тебе ночью, – продолжала Вероника.

– Мы здесь вдвоем не поместимся, – пытался возражать Марат, – если только ты на меня ляжешь.

– Да, – согласилась Вероника, – но лучше ты на меня.

Вернулась Галя, неся толстый желтый огарок сечи:

– Насилу нашла. Марат, у тебя есть спички?

– Баня готова, – сказал Шилов, – пошли париться.

Баней служило небольшое деревянное, некрашеное, а потому почерневшее от времени строение, все больше и больше враставшее в землю. Маленькая узкая дверь, скорее напоминавшая садовую калитку, нежели вход в баню, к тому же неплотно закрывавшуюся, так сидя в предбаннике, куда человек попадал, согнувшись пополам, можно было видеть единственную деревенскую улицу, лежавшую выше уровня бани. Лязгая зубами от холода, Шилов мгновенно разделся, и вполз в парилку, куда вела дверь еще меньшего размера, чем входная, она напоминала амбразуру дота, следом за ним пролез и Марат. Баню топили по черному, поэтому изнутри она была еще чернее, чем снаружи. Сильно пахло дымом. Из крошечного оконца под потолком, проникал тусклый свет.