Молчание Апостола - Михаил Вершовский

Все титулы, почет и всю роскошь, окружавшую кардинальскую его жизнь, Тадеуш Кшыжовский отдал бы за то, чтобы как прежде служить приходским ксендзом в городишке Белжице, что совсем недалеко от Люблина. А ведь были еще и люблинские студенческие годы. Машину времени бы, да не придумали ее еще. В католическом университете он впервые лицом к лицу встретился с профессором этики и нравственного богословия, талантливым драматургом и поэтом, молодым еще – сорока, пожалуй, не было – Каролем Войтылой. Этот экзамен Тадеуш на всю жизнь запомнил.

«Фамилия пана студента?»

«Кшыжовский».

«Кем же пан себя видит по окончании университета нашего? Богословом, ученым?»

«Ксендзом, пан профессор, и никак иначе».

«Пожалуй, при такой фамилии[14] и впрямь никак иначе».

И не знал, не ведал студентик юный, что профессор, напротив него сидящий, вознесен будет до высочайших высот земных и выше, до высот небесных, станет святым Католической Церкви и его, студентика юного, судьбою. От темных кудрей до седых волос.

Довольно скоро возведен был прелат Войтыла в епископы, еще через несколько лет стал архиепископом Краковским. Тогда-то и вызвал он бывшего студентика – не забыл! – в Краков, где предложил – а от архиепископских предложений не отказываются! – занять должность помощника при архиепископском секретаре-принципале, прелате Станиславе Дзивише.

С Войтылой и Дзивишем выехал Кшыжовский и на выборы нового Папы после внезапной – очень внезапной – смерти Иоанна Павла Первого.

«Ненадолго, – сказал архиепископ. – Недельку от силы, и домой».

Несколько дней подряд из трубы дважды в день вился черный дым, означавший, что Папа еще не избран. И вдруг… Огромная толпа на площади Святого Петра зашевелилась, заходила волнами.

Она загудела на всех языках, среди которых, конечно, преобладал итальянский:

– Abbiamo il Papa! У нас есть Папа! Папа!

Из трубы клубами валил белый дым. Понтифик избран. Через несколько минут он должен появиться на балконе апостольского дворца. Толпа уже хлынула туда, ожидая увидеть нового Папу. Тадеуш не шел, его несло это неудержимое течение человеческих тел и душ. Он видел, как на перила балкона было выброшено бархатное знамя с папским гербом. Вскоре появился новый понтифик, поднял руки и благословил народ. Люди падали на колени, истово крестились.

Отовсюду неслось:

– Abbiamo il Papa!

Но молодой прелат из Польши стоял, застыв как жена Лота, обратившаяся в соляной столб. Ибо на балконе апостольского дворца появился, благословляя народ, его бывший профессор и архиепископ Краковский. Тоже уже бывший.

С того дня и остались все три поляка в Ватикане. Дзивиш стал секретарем главы Католической Церкви. Кшыжовский этой официальной должности не имел, был скорее техническим ассистентом Дзивиша. Сам же Дзивиш очень быстро стал самым влиятельным человеком в клокочущем от интриг папском дворе. Еще с краковских времен он был настолько близким другом его святейшества, что даже кровать Дзивиша стояла в папских покоях, на расстоянии вытянутой руки от ложа понтифика.

Эх, ваше высокопреосвященство, пан Станислав! Будь кардинал Дзивиш сейчас не архиепископом в Кракове по завещанию Папы, а, как и прежде, всего лишь секретарем-принципалом понтифика, все кровавые игры генерала иезуитов были бы пресечены немедленно. Но… ведь сам Дзивиш и «внедрил» Тадеуша в орден.

«Нам – то есть ему и Папе – очень нужны там свои люди», – убеждал он Кшыжовского.

Что ж, убедил.

Вот он, Ватикан, средоточие веры, приковывающий к себе умы и сердца сотен миллионов людей. И вот он, Ватикан, где все следят за всеми, запутавшийся в интригах настолько, что и не понять, какой там век на дворе. Порой кажется, что воскресли кровавые Борджиа или, пожалуй, и не умирали вовсе.

Тадеуш, Тадеуш, снявши голову, по волосам не плачут. А продавши душу?

Он поднялся со стула и, слегка пошатываясь, но вовсе не от выпитого коньяка, пошел вдоль стены в небольшой коридорчик. Слева была створка, ведущая в опочивальню генерала, а напротив нее – такая же резного дуба дверь ванной комнаты. Ее и открыл кардинал.

Отделка комнаты и сама ванна были редкого коринфского мрамора. От умывальника до ванны шла белокаменная скамья, на которую Кшыжовский и сел. Потом он достал из глубокого кармана сутаны небольшой флакон, граммов семидесяти, открыл пробку, понюхал содержимое и ощутил резкий запах карболки: фенол.

Кардинал подержал флакон у лица, уже было поднес его к губам, но резко отшатнулся и проговорил:

– Apage, Satanas![15]

Смертный грех самоубийства – нет, это немыслимо. Он поставил флакон на скамью, стянул с рук черные шелковые перчатки, под которыми тампонами были прикрыты стигматы, не заживающие благодаря едкому фенолу, – кощунственная карикатура на страдания Спасителя.

Кшыжовский плеснул немного фенола на тонкий тампон, прижал его к ране на внутренней стороне ладони и закусил губу от боли. Выждав несколько минут, он сделал то же самое с раной на внешней стороне. Затем, перехватив флакон левой рукой, занялся правой ладонью.

Он плакал. Но вовсе не от боли. Человек веры понимал степень кощунства, которое совершает. Кшыжовский сунул черные перчатки в карман сутаны – «Перчатки после не надевайте» – и тщетно пытался убедить себя в том, что все это для большего добра. Ad majorem Dei gloriam. Для вящей славы Божией.

Глава 4

– Подбрось-ка еще пару поленьев в камин, Джеймс, будь любезен, – заполняя последнюю строчку кроссворда, произнес сэр Артур. – Вечер сегодня донельзя промозглый.

– Лондон, сэр, – заметил на это дворецкий, шевеля поленья в камине.

– Знаю-знаю. – МакГрегор махнул рукой, брезгливо отталкивая от себя толстенную газету. – Заметил. Как и то, что ты предпочел бы настоящую зиму в нашем родовом особняке на Шотландском нагорье.

– Не буду лукавить, сэр, но это действительно так, – с поклоном произнес дворецкий.

– Но вы можете сказать мне, что происходит, мистер Робертсон? – полушутливо спросил Артур.

– Лондонская зима, сэр, – невозмутимо ответил дворецкий.

Артур МакГрегор махнул рукой.

– Сейчас я не о погоде, Джон. Я об этом. – Он ткнул пальцем в аккуратно заполненный кроссворд. – Это делают идиоты? Или для идиотов? Или то и другое? Ну сам подумай, кроссворд в воскресном приложении «Нью-Йорк Таймс», считающийся сложнейшим в мире, был разнесен в пух и прах за… – Он взглянул на часы. – За какие-то шесть минут!

– Нет такого орешка, который вы не смогли бы разгрызть, сэр Артур. – Дворецкий улыбнулся.

– Да вы льстец, мистер Робертсон. – Артур погрозил ему пальцем. – Бьюсь об заклад, что вы сами разнесли бы этот кроссворд вдребезги минут, скажем, за пятнадцать.

– Позволю себе выразить сомнение в этом, – продолжая улыбаться, покачал головой дворецкий. – Правда, в нашем семействе я был из самых грамотных, однако далее чтения «Библии в изложении для детей» не продвинулся. Не считая, конечно, правил поведения в инвернесской каталажке, откуда вы, ваша милость, меня вытащили до того, как я выучил их наизусть.

МакГрегор отмахнулся от последнего замечания, давая понять, что дело выеденного яйца не стоит.

– Три буквы по горизонтали, – внезапно произнес Робертсон, указывая пальцем на газету, лежавшую на столе.

– И что?

– Вы изволили пропустить их, сэр.

Артур снова подвинул газету к себе, пробежал кроссворд глазами.

– Однако ты чрезвычайно наблюдателен, друг мой, – сказал он. – С другой стороны, это как раз то, о чем я говорил! Некогда развлечение для настоящих эрудитов, этот кроссворд теперь напичкан банальностями для кухарок! Ну вот, сейчас и проверим. Три буквы, это ты уже знаешь, а сложность вопроса требует знаний как минимум нобелевского лауреата. Итак, Джеймс: мифический создатель флейты, состоящей из нескольких трубок.

– Пан, сэр. Если эта штука называется флейтой Пана, то уж, наверное, по имени ее создателя.

МакГрегор отшвырнул газету в угол комнаты.

– Что я и говорил. Докатились! Джеймс, прошу прощения за «кухарок». Но откуда ты знаешь ответ?

– У меня есть компакт-диск с записью Джорджа Замфира. Мелодия «Одинокий пастух». Под нее мне прекрасно отдыхается и думается. На конверте так и написано: «Джордж Замфир. Флейта Пана». И фото. Его и флейты. Но не думаю, что за всю эту информацию мне отсыплют Нобелевскую премию. А в деньгах это много, сэр?

– Было миллиона полтора зеленых, Джеймс. Сейчас немножко меньше. Рецессия, сам понимаешь. И, кстати, разреши уязвленному эрудиту тебя слегка поправить. Не Джордж Замфир, а Георге. Георге Замфир. Прекрасный музыкант, дай ему бог здоровья. Но – Георге. И мелодия действительно прекрасная. Твой тезка, Джеймс Ласт. Немец, а ведь как написал!

– Прошу простить меня, сэр, – кашлянув, произнес дворецкий, – но ведь и Бах, и Шуберт тоже были немцами.

– Чтоб тебя старый черт забодал! – воскликнул сэр Артур. – Ты где всего этого набрался? В инвернесской каталажке?