Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

Если в странствии будешь труслив в мелочах, то... накличешь на себя беду.

Из китайской «Книги Перемен»

В следующую секунду дядя вошел в комнату; в руках он держал серебряный поднос с дымящимся сладкими парами серебряным же кофейным прибором. Сразу я понял, что кофе у дяди какой-то особенный — одного запаха хватило, чтобы моя головная боль выветрилась бесследно (да и было бы странно, если бы в доме у моего дяди поили обычной общепитовской бурдой).

— Отменный кофеецкий, — добродушно сказал дядя, ставя на стол поднос, — им только и спасаюсь, иначе совсем бы изжога треклятая извела. Рецепт я вычитал в одной старинной книге. Автор — один турецкий евнух; его потом, говорят, посадили на кол: султанский гарем — хлопотное место, сплошные интриги, кому-то он там, должно, не потрафил; но кофе варил отменно, сукин сын... Тебе как, племяш, с коньячком или как?.. Все, все, Лизанька, понял! Чушь изволил спороть!.. Ну-с, милости прошу к нашему шалашу. Лизанька, ангел, поухаживай за гостем.

Елизавета Васильевна поставила передо мной желанную дымящуюся чашечку. Дядя налил себе сам и, не дожидаясь меня, начал сладострастно отхлебывать, по лицу его растекалось блаженство. Приличия ради я выждал, пока Елизавета Васильевна сядет за стол, потом только потянулся к своей чашке.

Не чая сделать первый глоток из крохотной серебряной чашечки с витой ручкой, я на беду свою начисто забыл об осторожности, к которой призывала меня Елизавета Васильевна.

Конечно же, нетрудно было сообразить, что раскаленное серебро может пребольно обжечь руку, но и дядя, и Елизавета Васильевна с таким спокойствием держали в руках свои чашечки, что это обмануло бы и человека куда более осторожного, чем я...

Сначала из моего горла вырвался вопль, только потом я сквозь нестерпимую боль понял, что произошло. Боль тут же стрельнула из обожженной руки куда-то в селезенку, а кофе из опрокинутой чашечки водопадом хлынул со стола и прожег трусы.

От стыда пуще, чем от боли, я взметнулся из-за стола (помнится, опрокинув кофейник) и опрометью бросился к двери. На ходу сообразил, что это дверь не в коридор, а в другую комнату, но мне было уже все равно.

— Подождите, туда нельзя! — вскрикнула за моей спиной Елизавета Васильевна.

— Стой! Назад! — прорычал дядя.

Однако меня уже ничто не могло остановить. Я тараном врезался в дверь, под моим нажимом слабо хрустнул какой-то несерьезный запор, дверные створки на миг распались, и я, потеряв равновесие, как куль, ввалился в темноту.

Двери тут же сошлись за моей спиной, а окна здесь были зашторены наглухо, так что разглядеть комнату я не смог. Лишь по тяжелому шевелению в дальнем углу понял, что я здесь не один.

Оно было живое, и оно надвигалось на меня. Комнату наполнил звук его тяжелых шагов. Я почувствовал, как мерзейший холодок, зародившийся у меня где-то в животе, медленно расползается по всему телу.

Оно было огромным, метра в два, — теперь оно уже вырисовывалось здоровенным черным пятном на фоне проступивших за шторами окон. Если бы не стыд, который был в ту минуту сильнее всех страхов, я бы тут же пулей вылетел отсюда, чтобы укрыться у дяди под крылом.

Тем не менее я продолжал бездвижно стоять, хотя уже не чувствовал пола под слабнущими ногами. Секунды растянулись в вечность.

Оно приблизилось ко мне почти вплотную, и я уже более или менее отчетливо видел его силуэт. Контурами Оно отдаленно походило на человека, и лишь порывистое сопение, в которое то и дело вкрадывался не то стон, не то рык, выдавало его не человеческую природу. Да и воздух в этой комнате был какой-то пещерный, гнилостный, — такого запаха не может быть в человеческом жилище, так может пахнуть только в зверином логове.

Вдруг Оно протянуло свою огромную лапищу и тронуло меня за плечо. Уже на грани обморока я машинально попытался оттолкнуть его от себя и тут почувствовал, что моя рука утонула в горячей густой шерсти. Терять было нечего — зашипев, как загнанный в угол кот, я обеими руками судорожно вцепился в его лохмы.

Оно тоже взревело — скорее испуганно, чем грозно, — и внезапно в мое ускользающее сознание проникли вполне человеческие слова:

— Товарищ енерал-полкоуник, ти ето вы? Употьмах ничуго нэ бачу... Та за бородэ не тягайте, товарищ енерал, це ж не пакля.

Мои пальцы сами собой разжались. Я что-то слабо пискнул и начал сползать по стене.

В следующий миг дверь распахнулась — это дядя вошел. Только теперь в хлынувшем свете я разглядел наконец страшилище, обитавшее здесь. Оно впрямь было громадного роста. Голова его сидела прямо на плечах, не оставив ни малейшего зазора для шеи. Неряшливая дремучая борода сливалась с такими же неопрятными лохмами, растущими на груди. Вообще, ничего более волосатого, чем это существо, я никогда прежде не видывал: из носа, из ушей, с каждого пятачка на лице у него кустилась могучая растительность. Вся его одежда состояла из двух предметов — из едва запахнутого, в сальных пятнах, узбекского халата и посеревших от времени и грязи солдатских подштанников.

На проступившем из-под шерсти корявом лице появилось нечто вроде виноватой, искательной улыбки; только по этому, а никак ни по остальной наружности, я понял, что передо мной все-таки человек.

Дядя не спеша подошел к нему.

— Ты что ж это, Афанасий, людей пугаешь, а? — укоризненно спросил он. — Нехорошо, братец, ей-Богу, нехорошо. Не для того тебя, братец, сюда взяли, чтобы ты мою родню пугал. Давай-ка ты, братец, знай свое место.

— Так-ить — скильки ж можно, товарищ енерал-полковник, — затянуло басом это страшилище, именуемое Афанасием. — Нешто я крот, щоб употьмах та употьмах? Бачить вже разучився.

В сопровождение своим жалобам он переминался с ноги на ногу, при этом его босые пятки, отрываясь от паркета, издавали чавкающие звуки. Вообще вид у него был довольно-таки унылый и от этого вполне человеческий. Теперь уже я всерьез жалел его.

Однако дядю это нытье ничуть не проняло.

— Ты на себя в зеркало бы посмотрел, — все так же сурово сказал он. — Тебя же, коли на свет божий выпускать, так разве в зверинец. Не чесан, не мыт! А одет, одет как! Тьфу! Вон, посторонние люди криком кричат, как тебя, такого красавца видят... И дела уже который день не делаешь, только и знаешь с утра до вечера всякую дрянь пить. Забыл, что ли, для чего я оттуда тебя забрал? Так я же могу и назад воротить, у меня это мигом.

Видимо, угроза была далеко не пустячной. Афанасий взмолился:

— Як же можно, товарищ енерал-полкоуник? У их же сухий закон, як у Хвинландии... — Потом уже, шмыгнув медвежьим носом, угрюмо заверил: — Що надо, усе сроблю, товарищ енерал-полковник, тока не отсылайте. Це ж не люди, це бычки у томате, нешто они душу мою могут уразуметь? В мене ихние нарзаны вже во гди! А для вас, товарищ енерал — усе щё прикажете. Вы мне — як ридный батька.

Мне стало неловко перед этим чудищем: как-никак отчасти и по моей вине ему сейчас приходилось так жалко унижаться перед дядей.

— То-то же, — сказал дядя, немного смягчившись. — Только смотри у меня!

— Было б що бачить, — угрюмо проворчал Афанасий и побрел в дальний угол комнаты, где у него стоял самодельный, неряшливо застеленный топчан.

Дядя подтолкнул меня к двери:

— Пошли отсюда, малыш. А ты вот что, Афанасий, давай-ка ты, правда, займись-ка, братец, делом. И ежели что почувствуешь, немедля зови меня. Неделю уже здесь торчишь, а проку с тебя покуда как с козла молока. Сколько еще ждать прикажешь? Гляди, ей-Богу, отправлю назад, мне, голубчик, дармоедов в доме не надо!

Мы уже выходили из этой берлоги, когда Афанасий вдруг ошалело прошептал:

— Чую!..

— Что, уже?!.. — с испугом спросил дядя. Он трясущимися руками надел очки и почему-то стал разглядывать босые, грязные ноги Афанасия. Наверно, что-то в их виде, действительно, внушало страх — дядя вдруг запричитал: — Афоня, голубчик, предупреждать же надо! Нельзя же, братец, вот так вот, при посторонних!.. Ну потерпи, голубчик, чуток еще потерпи!.. — Не отрывая взгляда от Афанасиевых ступней, он с новой силой стал подталкивать меня к двери.

Однако вытолкать меня из комнаты он не успел.

— Чую! Вже чую! — взревел Афанасий. — Пиихалы!.. — и с этими словами начал неторопливо возноситься вверх.

Дядя сразу обмяк и перестал толкаться. Замерев на месте, мы с ним во все глаза следили за этим полетом. За день я настолько утратил чувство реальности, что даже не смог удивиться в полную силу, только это, должно быть, и спасло меня от окончательного помешательства.

Дядя снова обрел дар речи только после того, как нечистые, мозолистые пятки Афанасия зависли на уровне его очков.

— Идиот! — простонал он. — Скотина пьяная, вот после этого ты кто! Секунду не мог подождать? Что я теперь человеку скажу — об этом ты, дурак, подумал?