Доктор Ф. и другие - Вадим Сухачевский

— Э, а вошел-то как? — вдруг сообразил он.

Я смутился:

— Открыли...

— А, мымра эта... — догадался дядя. — И дверь, небось, на замок? — Он подергал ручку и удостоверился: — Точно!.. Третий день под замком держат... Нет, как тебе эта ведьма, малыш?

— Домработница? — боясь попасть впросак, осторожно спросил я.

Осторожность моя, как тут же выяснилось, была не напрасной. Дядя вздохнул:

— Как же! Ты только ей не скажи... Неужели я похож на человека, который стал бы держать в домработницах такую вот ведьму? Вроде пока еще из ума не выжил. Нет, брат, это мне, видишь ли, с тещей так пофартило... Эх, кабы не жена!.. А впрочем, — добавил он, — тоже, между нами, скажу тебе, ведьма преизрядная!

— А-а... — зябко протянул я (пожалуй, в моем положении это было наилучшим ответом).

— Открою тебе один секрет, — проникновенно сказал дядя. — Все женщины ведьмы. Одолели, сил никаких нет!.. Ну ладно, чего это я? Милости прошу в хоромы!

Мы прошли в хорошо обставленную гостиную. Сквозь окна с высоты птичьего полета проглядывалась Москва. Дядя хмуро покосился на телевизор, по которому показывали футбол. Как раз в эту минуту нападающий прорвался к воротам, и комментатор завопил: «Гол! Го-о-о-ол!!!»

— Болван! — сердито сказал Орест Северьянович, взял телефонную трубку и набрал номер: — Погремухин говорит. Смотришь?.. А чего ж тогда не чешешься?.. Ну, а понял — тогда действуй. Чтоб две штуки ответных до конца тайма... То-то же...

Я, между тем, разглядывал странное убранство обеденного стола. На его огромной площади, на которой без труда разместилась бы иная комнатенка, поверх белоснежной скатерти в окружении хрустальных фужеров одиноко стоял неструганный ящик с пугающим количеством бутылок, и каждая из них золотой обклейкой вокруг горлышка кричала о наивысших кровях содержимого. При этом никаких следов закуски я на столе не обнаружил.

Дядя приглушил звук в телевизоре и повернулся ко мне:

— Так о чем бишь мы?.. Да, о ведьмах моих... А чего о них, впрочем?.. Давай-ка с тобой лучше — за встречу, племянничек! — Он кивнул на ящик с коньяком: — Как думаешь, малыш, нам для начала хватит?

К ужасу своему, я понял, что он вовсе не шутит. Понял это после того, как в руке у меня очутился огромный, размером с хорошую цветочную вазу, хрустальный фужер, в который тут же перекочевало содержимое одной из бутылок. Точно такой же до краев наполненный фужер держал в руке дядя. Затем, что-то вспомнив, он прибавил звук в телевизоре — как раз в тот момент, когда мяч влетел в ворота и комментатор вопил: «Гол! Го-о-о-ол!!! Менее двух минут понадобилось команде, чтобы забить два ответных мяча!..»

— То-то же, — буркнул дядя и выключил телевизор. — Так что — давай с тобой будем, племяш! Назло им всем! — Чокнувшись со мной, он в два глотка осушил свой фужер и затем, приговаривая: «Так, так, до дна, до дна...» — проследил за тем, чтобы и я не оставил на дне ни грамма.

Оглушение дядиным могуществом было столь сильным, что не сопротивлялся ни я сам, ни мое голодное со вчерашнего вечера нутро. Естество взяло свое лишь в следующий миг — дыхание отнялось, мир рассыпался на осколки, и я почувствовал, как пол подо мной пошел кругами.

Откуда-то из бесконечного далека едва слышно проступал дядин голос:

— Никак, поперхнулся?.. — обеспокоился он. — И сколько ж раз я им, чертякам, говорил, чтобы больше мне этот «Курвазье» не поставляли — не для православных питье, заказан-то был нашенский, дагестанский. Так они ж, чертовы дети, ни шиша не держат в головах...

Наконец со стоном заглотив воздух, я медленно опустился на диван. Дыхание отнялось, рот я раскрывал по-рыбьи. Пол-литра натощак было для меня явно многовато, так что если бы даже «эти чертяки» поставили к дядиному столу наш, дагестанский, то вряд ли я намного легче перенес бы такую порцию.

— Что, не пошло? — участливо спросил дядя. — Худы дела. Тоже, верно, изжога, это у нас, брат, фамильное. (Сам он, впрочем, невзирая на фамильную изжогу, держался по-прежнему молодцом.)

— Пустяки... — пробормотал я, уплывая куда-то вместе с диваном.

— А я вот, понимаешь, с ведьмами со своими давеча повздорил, — присев рядом со мной, доходчиво поведал дядя. — Старую ты сам видел — всем ведьмам ведьма! А молодая и ее переплюнет!.. Шутки мои, понимаешь ли, им не по нутру! Поди втолкуй дурам, что работа у меня такая. Ну а шутки — это, можно сказать, издержки производства, навроде как у водолаза ревматизм... Ладно, думаю, работа моя вам не нравится — тогда поглядите, ведьмы, как Орест Погремухин отдыхает!.. — Потом со вздохом добавил: — Вот, вишь, второй день и отдыхаю, как обещал...

Я слышал его едва-едва — все силы забирала борьба с тошнотой, в любую минуту со мной могло случиться нечто позорное. Бегством от этого страха было стремительное погружение в сон. Уже где-то на полпути между сном и явью я почувствовал, как дядя трясет меня за плечо:

— Э, да ты чего, братец?

«Все в порядке», — попытался выдавить я, но вместо слов из меня вырвалось только какое-то мычание.

— Да, плохи дела, — задумчиво произнес дядя. — Что ж мне теперь с тобой делать? Кофием тебя откачать — так ведь выдули вчера, кажись, все... И в магазин не выйдешь, — рассуждал он сам с собой, — дверь на замке. Второй день, ведьма, под домашним арестом держит... — Он решительно поднялся с дивана: — Ладно, живы будем — не помрем! — С этими словами он снял телефонную трубку: — Алё, Погремухин опять. Анисенко, ты, что ли? Ну-ка, друг ситный, давай-ка обеспечь ты мне опять... Ну да, как вчера! И вола там не верти — чтоб через десять минут обеспечил!

До меня долетал только звук слов, но не их смысл — мысли мои судорожно бились поодаль. Как бы не оправдались худшие подозрения той бабы Яги, с ужасом думал я. То, что «жлухтить кофий» не удастся, не особенно утешало меня сейчас, ибо вторая часть ее подозрения — насчет «пачкать в уборной» — была куда страшней и при учете моего муторного состояния грозила сбыться в любую минуту.

Впрочем, думая, что запертая дверь помешает питию кофе — плохо же я знал своего дядю, человека, для которого нет ничего невозможного!

Очнулся я, когда заскрипело, открываясь, окно.

То, что я увидел, открыв глаза, заставило меня на миг окаменеть.

Дядя стоял у настежь распахнутого окна, одна нога его еще находилась в комнате, но другая была уже перекинута через подоконник. Белый генеральский китель, в который за это время он успел облачиться, говорил о серьезности его намерений.

У меня хватило сил только приподнять голову и издать некий хрип.

— Все в порядке, малыш, — обернувшись, сказал дядя.

В следующее мгновение при моем полном столбняке он перекинул через подоконник вторую ногу и не спеша соскользнул вниз.

Двадцатиэтажная высота откликнулась машинным гудом.

В ужасе я метнулся к окну и зажмурил глаза, чтобы не сразу увидеть...

Но то, что я увидел, когда открыл глаза, было невероятнее самых бредовых снов. Мой дядя Орест Северьянович, сверкая золотом генеральских погон, плыл над Москвой, гордо, как на капитанском мостике, стоя в люльке аварийной машины, и покровительственно помахивал рукой букашкам-автомобилям, таким крохотным с его высот. Зрелище было поистине величественное.

Не выдержав всего, что навалилось на меня за этот день, я добрел кое-как до уборной, там поперхнулся, переломился пополам и запачкал решительно все, что только можно было запачкать.

Потом убрал за собой, насколько мне позволяли силы, вернулся в комнату, повалился на диван и тотчас заснул, по правде сказать, крепко рассчитывая спьяну, что после такого позора мне уже не грозит когда-либо проснуться.

3

Сначала я почувствовал, что в комнате кто-то есть, и лишь только потом с горечью понял, что все-таки просыпаюсь. Некоторое время я продолжал старательно домучивать остатки липкого, как деготь, сна, чтобы по возможности оттянуть болевую минуту.

Окончательное пробуждение обрушилось на меня вместе с нестерпимым стыдом и мучительнейшей головной болью. Казалось, что вместо головы на шее у меня вызрел тугой бутон, который тотчас лопнет, лишь только я открою глаза. Каждое мое шевеление отдавалось новой волной боли. Не находя сил бороться с этой мукой, я издал малодушный стон. И тут же приятный женский голос спросил:

— Вы уже проснулись? Как вы себя чувствуете?

Собрав жалкие остатки воли, я наконец открыл глаза, и тут же показалось, что начинаю дымиться от стыда. Передо мною стояла, наверно, самая красивая женщина, какую я когда-либо видел. Положение мое было наижалчайшим — ибо трудно представить себе что-нибудь более постыдное, чем вблизи, быть может, красивейших из женщин на земле мычать с чужого дивана, разя перегаром, взъерошенному, разбитому, помятому, к тому же после того, как позорно запачкал уборную у нее в доме. Не знаю уж почему, но я сразу догадался, что передо мной дядина жена, хотя искать в ней какое-то сходство с ее матерью, той неприветливой бабой Ягой, я, разумеется, и не пытался — это было бы невообразимым кощунством. Ее красота была не бутафорской, как у красавиц с журнальных обложек; то была красота какая-то умная, утонченная; этой утонченности не мешал ни слегка вздернутый, как у сорванца, носик, ни чрезмерно короткая стрижка, ни возраст (дядина жена была, пожалуй, лишь немногим старше меня). Ах, да мог ли я в ту минуту объяснить самому себе, чем она так необыкновенно красива! Понимание этого и не нуждалось в словах. То, что она — красивейшая из женщин было столь же неоспоримо, как то, что сам я — наипоследнейшая из скотин. Да, наверно, только такая жена и могла быть у такого удивительного человека, как мой дядя.