Эрос - Хельмут Крауссер

Я очень отчетливо помню те ночи. Маму, страдающую от вынужденного пребывания вместе с простонародьем и потому не желающую произносить ни слова; отца, державшегося стоически-нейтрально. Мы, дети, спали в ботинках, полностью одетые. И сейчас помню, как бешено колотилось сердце, слышу далекие бомбовые удары, любуясь спящей Софи, такой худенькой, юной, с уже намечающимися грудками, смотрю не дыша на ее волосы – тогда девушки носили косы – янтарно-рыжая коса доходила ей до поясницы.

Тело Софи – магическая картина, причудливо складывающаяся из волшебных изгибов. До чего же смехотворны и в то же время могущественны чары первой влюбленности! Кожа на самом обычном девчачьем лице вдруг начинает светиться. Энергия влюбленности, предназначенная поначалу всем и никому, вдруг фокусируется на одном существе, нарастая со страшной силой и переходя в настоящий экстаз. А со взрослыми все не так. Взрослые кажутся юным толстокожими, ведь они по-идиотски ухмыляются при виде влюбленных и явно не имеют ни малейшего понятия о чувствах.

Когда Софи спала, я изобретал хитроумнейшие трюки, чтобы украдкой прикоснуться к ней, не выдав страсти. С кем такое не бывает? На ум приходили всякие мысли вроде будущих совместных купаний в реке, душа вдвоем или лесных прогулок в новолуние.

Я мечтал увидеть ее голые плечи. Хотя мы довольно часто лежали в одной кровати, но тем не менее, как ни глупо это звучит, это нас абсолютно не сближало. Я пел беззвучные песни любви, слова которых давно уже не помню, пел в голове, про себя, ночи напролет. Я не уставал славить свою любовь. Я мечтал о том, чтобы вся Германия взлетела на воздух, а мы вдвоем лежали бы, заживо засыпанные еще теплой золой и обломками, дыша последними остатками кислорода, и я потратил бы последний вздох на длинный, длинный поцелуй. Казалось бы, чушь, но ни одно из этих слов я не беру назад, ведь это было бы так чудно, так славно.

Точного описания Софи я вам не дам. Опишите ее сами, но только так, чтобы каждый увидел в ней что-то свое, близкое. По правде, она не представляла собой ничего особенного, тем более в то время. Только мне она казалась необычной.

Вы должны найти для портрета Софи краски, к каким еще не прикасалась кисть ни одного художника, должны найти слова, какие боги нашептывают поэтам лишь в самые заветные часы. Опишите прекрасную, юную женственность, и пусть каждый думает о той, кто для него красивее всех. Секрет очарования в том, чтобы умолчать о мелких деталях. Пожалуйста, не смотрите на меня снисходительно, я знаю, что у вас прекрасно получается так писать.

Настоящих друзей у меня было двое. Их лип я. сейчас уже не припомню, но что находилось у них в трусах, помню прекрасно. У Альфонса был очень длинный, кривой и какой-то фиолетовый пенис, у Бодо – короткий, толстый и белый, как молоко. Рекорд на самое короткое время от первого прикосновения до семяизвержения принадлежал мне и составлял двадцать одну секунду. Конечно, потренировавшись дома, я мог бы легко побить свой рекорд, но обманывать в честном состязании я считал абсолютно недостойным для немца. С Альфонсом и Бодо мы дружили два лета, а потом они вступили в Гитлерюгенд. Думаю, оба погибли, об их судьбе я ничего не знаю.

Вы представляете себе, что значит впервые оголить свой половой орган под открытым небом, ночью или, что возбуждает еще сильнее, улучив удобный момент средь бела дня, когда кто-то внезапно может войти и увидеть тебя, еще пикантнее, если этот кто-то женского пола, особенно юная, хорошенькая девушка.

Сад у нас был гигантских размеров. Кроме просторного китайского павильона, там находились кормушка для птиц и маленький домик, где я играл в апачей или разглядывал свой пенис, причем делал это настолько регулярно, что даже помню конкретную дату, двадцатое марта 1942 года, когда впервые заметил у себя начало оволосения на лобке. Я мастурбировал уже давно, но в самый ответственный момент выступала лишь жалкая капелька мочи. Сперма появилась полугодием позже, в один прекрасный вечер. Я лизнул ее, вкус оказался отвратительный, и я пришел в дикое разочарование, распрощавшись с надеждой на то, что хоть одна девчонка согласится когда-нибудь проглотить хоть капельку этого вещества. Сведения о том, что девчонки вынуждены время от времени делать это, я почерпнул из сочинений божественного маркиза де Сада.

Вдруг оказалось, что иметь младших сестер – серьезное преимущество, данное не каждому. Однажды я привязал Коко Первую к стулу, после чего задрал ей юбку и внимательно все разглядел. Коко выла и пиналась, но меня это абсолютно не трогало. Она меня не заинтересовала, волос в интимном месте у нее еще не было, а если их нет, то, по словам Альфонса, девчачья дырка годится только для пис-пис. Я вынул свое достоинство, потряс им, невозбужденным, лишь так, из желания повыделываться, и брызнул спермой сестре на живот. Она изумилась. «Что это ты такое делаешь?» – спросила она. «То, что индейцы делают со всеми без исключения белыми женщинами!» – фыркнул я, затем отвязал ее от стула, и она помчалась к Коко Второй и все-все ей рассказала. Та не поверила и потребовала, чтобы я пошел с ней в гараж и проделал этот фокус еще раз, для нее. Но когда я сказал, что тогда ей придется раздеться и показать мне свою дырочку, это отбило у нее всякое желание уходить со мной. Она не захотела! Решила, что овчинка не стоит выделки! Забавно, не правда ли?

Однако вернемся к Софи. Летом 1944 года она наполовину обстригла свою роскошную косу и носила волосы, как правило, распущенными. Это было неописуемо. За то, чтобы зарыться в эти волосы, в огненный водопад, мягко и податливо колеблющийся от дуновений ветра, за то, чтобы вдохнуть их запах, я отдал бы все, абсолютно все, что бы она ни попросила. Зарыться в них лицом было пределом моих мечтаний, и, если бы передо мной в Тот миг оказалась тысяча похожих на нее девушек, я все равно желал бы только ее, и ни одну другую, только ее, всю, целиком, с ног до головы. И тем не менее, по идее, я мог бы полюбить любую из множества девушек, из множества хорошеньких девушек по эту сторону бытия.

Война пришлась для меня очень кстати. Она была словно сомнительный друг, с которым дети встречаются тайком от родителей, назначают свидания в полной конспирации, обговаривая условные знаки и пароли.

Мой сомнительный друг начинал с того, что подавал сигналы по радио: «Внимание, над городом наблюдается скопление вражеских самолетов». Такова была наша шифровка-прелюдия, и, если затем следовала воздушная тревога, это означало, что мы отправимся в бомбоубежище, где я увижу свою любовь.

Софи садилась на кровать, приподняв одну коленку и обхватив руками, касалась ее щекой. Невероятно, что ни одна из старух в бомбоубежище не возмущалась и не пыталась сделать ей выговор за столь непристойную позу. При слабом свете ночника тело Софи отбрасывало умопомрачительную тень, а из-за летней жары она часто ходила с голыми ногами. Я старался оказаться поближе, чтобы вдыхать запах любимой, и жизнь отдал бы за то, чтобы поцеловать ее бедра.

Глядя на очаровательный силуэт, я делал громадное усилие, чтобы не начать мастурбировать прямо там. Но в тесноте подвала это было неосуществимо. Самое большее, что я мог себе позволить, это потихоньку тискать член, засунув руку в карман штанов, но до того, чтобы довести дело до эякуляции, было далеко. Может, мне и посчастливилось бы дойти до победного конца, откажись я на несколько ночей от онанизма. Собственно, я пытался сдерживаться, но терпения моего хватало ненадолго, самое большее – на две ночи, а на третью я срывался, кончал три, четыре раза подряд – упоительные пиршества с привкусом предательства на губах. Да, да, предательства. Именно такой приговор выносил я себе, ведь я изменял возлюбленной с самим собой. Я лежал дома и упражнялся со своим пенисом, вместо того чтобы идти и завоевывать ее или, по крайней мере, по-мужски признаться ей в любви и по-мужски стойко перенести поражение, когда она расхохочется мне в лицо.

Софи никогда не потела. У нее была прохладная гладкая кожа, размеренное дыхание и самые печальные в мире глаза, хотя я никогда не видел в них ни единой слезинки. От Софи пахло древесным дымком и свечным садом; этот запах нельзя передать словами, его надо почувствовать. В ней проглядывало кокетство, свойственное расцветающим девушкам, и бедность, которая выражалась лишь в подчеркнутой простоте, – обворожительный контраст. Ее эротизм просто валил меня с ног.

Иной раз, когда я спал рядом с ней, то выкрадывал прядку ее распущенных волос и играл ею, так нежно, что любимая ничего не замечала. Я тихонько подхватывал прядь губами и кусал ее, воображая, что это ее губы. Я ворочался на кровати, стараясь, чтобы голова оказалась на уровне ее таза. Затем тянулся в сторону нижней, части ее тела, что находилась от меня на расстоянии максимум двадцати сантиметров, и усиленно втягивал в себя воздух. Мне так хотелось ощутить аромат ее лона, а вместе с тем меня колотило от страха.