Эрос - Хельмут Крауссер

И тут я увидел моего отца плачущим. Он не решался вытирать слезы и лишь сидел в напряженной позе. Понимаю, в какое мучительное, какое унизительное положение он попал – прежде всего потому, что министр, по всей видимости, был прав. До сих пор ужасы войны милостиво обходили нас стороной, а теперь вдруг отец проникся ими они завладели его мыслями. Предполагаю, что до того момента он абсолютно не понимал, как плохи дела Германии в действительности. А министр, к тому моменту значительно опьяневший, все не отставал от моего отца.

– Вы можете сказать, где мы сейчас находимся, господин фон Брюккен? И который теперь час? – Он прошипел это очень злобно, но с примесью отчаяния в голосе.

В эту секунду в дверном проеме возникла моя мать. Появившись в зимнем саду неожиданно и очень эффектно, она учтивым жестом отодвинула адъютантов и вышла вперед:

– Полагаю, господин министр, что уже очень поздно.

Каким исключительно смелым тоном, как решительно и резко она сказала это! В тот момент ее лицо просто светилось силой. Все в ней было стильно и благородно. Она превратилась вдруг в даму, которая, если можно так выразиться, подхватила свою тень и гордо набросила ее на себя, словно римскую столу.

От удивления я раскрыл рот. И министр тоже. Немного подумав, он пробормотал:

– Да. Жизнь коротка, а вечер еще длится. Всего хорошего, господин фон Брюккен. А вы, господин Кеферлоэр, вскоре получите новые директивы. В письменной форме.

– Хайль Гитлер! – проревел Кеферлоэр.

Министр повернулся к матери:

– Милостивая госпожа, мои комплименты! Благодарю за вино!

– Хайль Гитлер, – прошептал, нет, скорее, просипел мой отец, поднимая и вновь безвольно опуская руку. Он сидел, тупо уставившись в пространство перед собой, несчастный, сломленный человек.

После этой ночи он перестал глядеть людям в глаза и разговаривал, постоянно отводя взгляд в сторону.

Сумерки

Приближалась зима. Двадцать второго ноября тяжело пострадала от бомбежки самая выдающаяся церковь Германии эпохи Возрождения – собор Святого Михаила. Величественный свод был разрушен, фронтон обвалился, стропильные фермы разлетелись в щепки. Отец, погруженный в глубокую депрессию, отправился поглядеть на останки и взял меня с собой. Я дал себе клятву быть хорошим сыном и интересоваться всем, что он будет рассказывать. Но, к моему великому стыду, разрушенная церковь оставила меня равнодушным, как я ни старался проникнуться ее бедой.

Рассказывать про те месяцы особенно нечего. Часто я сидел на берегу пруда, швырял снежки и глядел, как они плавают. Довольно редкое зрелище – снежки, которые плавают в полузамерзшем пруду, превращаясь в белые коконы, похожие на хижины иглу в снежной пустыне Арктики. В середине теннисной площадки зияла воронка от бомбы. Так близко от нашей виллы бомбы еще не падали.

Папа стал болезненно молчаливым. Иногда забывал даже побриться.

В бомбоубежище все было как всегда. Только без Софи. Ужасные ночи. Родители Софи выглядели изможденными и угрюмыми, я просил отца сделать для них что-нибудь, но он отказывал, говоря, что не может наделять привилегиями какую-то одну семью рабочих. Он был прав: настоящего голода люди еще не познали, хлеба и картошки пока хватало, а квашеная капуста всю зиму служила отличным источником витаминов. Уходила только радость жизни, ее-то больше всего и не хватало людям.

Однажды я постучался к Биргит, узнать, как дела у Софи, что про нее слышно? Она здорова и нормально добралась до деревни. Больше Биргит ничего не знала. Я спросил, могу ли ей написать?

– Мне не велели говорить тебе, где точно она находится. Спроси, если хочешь, у ее родителей. Если не боишься.

– Она вернется домой к Рождеству?

– Дебил! Что у тебя за умозаключения!

В вечерних сумерках, незадолго до конца второй смены, я околачивался вблизи заводских корпусов. Глядел, как покидают цеха рабочие. Среди них были родители Софи. Ее отец хромал, этого я раньше не замечал, и еще он кашлял. С непринужденным видом проходя мимо, я сказал фрау Курц: «Добрый вечер!», словно это была случайная встреча. Затем обратился к ней снова со словами: «Ах да, кстати!» Именно так я и сказал, чтобы ситуация выглядела еще непринужденнее.

– Позвольте узнать, как дела у вашей дочери? Как ее здоровье?

Фрау Курц состарилась раньше времени. Она больше походила на мать Дюрера, чем такого прелестного существа, как Софи.

– Вы, видать, совсем стыд потеряли, молодой человек. Пора уж угомониться.

Я был страшно удивлен. Что будет дальше?

Папаша Курц заорал на грубом баварском наречии:

– А ну, проваливай!

Фрау Курц попыталась утихомирить своего благоверного:

– Да тише ты, Иоганн!

Она схватила мужа за руку и затрясла ее, видимо требуя вести себя прилично перед сыном большого начальника. Но последнее обстоятельство не помешало ей крепко ухватить и мою руку и затрясти ее с новой силой.

– За дураков нас держите? Вы только гляньте, гляньте на моего мужа! – Она все-таки обращалась ко мне на «вы».

– Да ведь он еле ходит, а тут еще сверхурочные смены! Помочь она нам хотела, наша Соф, вашей полусотней марок. А ведь, я вам скажу, береги честь смолоду! Сперва она не хотела говорить, где взяла деньги. А после оба вы обсыпались волдырями, об этом мигом вся улица языками зачесала. Добром прошу, держитесь вы от нас подальше.

Вот в чем, оказывается, дело… Софи пошла на этот шаг ради своих родителей. От стыда я покраснел до ушей, чувствуя при этом прилив упрямства.

– Я всего лишь хочу написать ей письмо.

– Не-не-не. Даже думать забудьте!

Они пошли от меня прочь. Один из рабочих толкнул меня в снег – просто так, шутки ради. Другие захохотали.

Я пришел в ярость и крикнул, хоть и не слишком громко, в спины удаляющейся семейке Курц:

– Однако денежки-то вы взяли!

Может, они и не расслышали этих слов. Надеюсь, что так. До чего простые люди. В тот момент мне пришла в голову мысль: иные люди живут на свете лишь для того, чтобы родить детей, абсолютно непохожих на них самих. Совершенно других.

Потом настало Рождество. Голубоватый свет, звуки фортепиано. Попугайчики играли в четыре руки какую-то пьесу, уже не помню точно какую. У винтовой лестницы появилась новая семейная фотография. На ней улыбались все, кроме папы. Новое фото резко отличалось от более ранних (и более счастливых) семейных портретов. Дюрер печально глядел на нас свысока. Нельзя сказать, чтобы мы слишком обеднели: наше материальное положение осталось практически прежним, и размах праздника не сильно отличался от прошлых лет. С первой звездой нам разрешили открыть пакеты с подарками. Сестры получили платья, а я – наручные часы с гравировкой. Кухарка накрывала на стол.

Старый Альфред торжественно внес пунш с корицей, разлитый по бокалам. Электрический свет погас, зажгли свечи. Мама и попугайчики запели: «Тихая ночь, святая ночь». Я подыгрывал им на тромбоне. Папа, сидя в своем любимом плюшевом кресле, негромко подпевал. Играть мне совсем не хотелось, и в мое исполнение то тут, то там закрадывались фальшивые ноты.

– Ну, сынок! Ведь ты это можешь! Один раз в году! – воскликнула мама, однако отец сделал знак, чтобы она оставила меня в покое.

Это было более чем странно с его стороны. Обычно отец придавал огромное значение исполнению долга, особенно когда речь шла о поддержании семейной идиллии.

– Констанца, Козима! А вы сыграете нам какую-нибудь хорошую вещь?

Обе Коко вновь уселись за фортепиано и заиграли «Чакону» Баха. Девочки действительно очень старались, но что произошло через несколько минут? Прямо посреди их игры отец начал разговаривать сам с собой. Сестрички попытались не обращать на это внимания и отважно играли дальше.

– В городе ни одного елочного базара… – Мама положила руку ему на плечо, но отец никак не отреагировал на это. – Ни колокольного звона. Ни богослужений. Ни рождественских всенощных.

Окончательно сбитые с толку, Коко опустили руки. В комнате раздался глупенький тоненький смешок, такое причудливое, почти напевное «хи-хи-хи». Я совсем забыл вам сказать. В гостях у нас была тетушка Хи-Хи-Хильда, седовласая дама в летах. Иногда на нее находили просветления разума, но эти минуты случались все реже и реже.

– Но ведь мы так ни разу и не сходили на рождественскую всенощную, – заметила мать. – Ты всегда говорил, что не хочешь.

– Церкви теперь не годятся для служб. Они не-при-год-ны…

Тетушка Хильда снова засмеялась.

– Я был в городе. Там… – Папа споткнулся. Он был явно потрясен. – Тьма. Все черное, как уголь. Заколоченные окна, везде горы обломков, обугленные балки…

От его слов нам, детям, стало страшно.

– Деваться некуда, от судьбы не уйдешь. Будем радоваться тому, что у нас есть! – Мама погладила отца по голове – непривычно нежный жест, еще месяц-другой назад немыслимый в нашем присутствии.