Языки современной поэзии - Людмила Зубова

История редуцированных гласных, история орфографии осмысляется как история народа:

Шаг вперед. Два назад. Шаг вперед.Пел цыган. Абрамович пиликал.И, тоскуя под них, горемыкал,заливал ретивое народ(переживший монгольское иго,пятилетки, падение ера,сербской грамоты чуждый навал;где-то польская зрела интрига,под звуки падепатинераМеттерних против нас танцевал.<…>)

(«Шаг вперед. Два назад. Шаг вперед…»[30])

Характерно, что падение ера (до XI–XII веков ослабленного гласного звука, который обозначался буквой «ъ») понимается не только как процесс, наиболее активно проходивший в XII веке, но и как изменение правил орфографии реформой 1918 года, устранившее написание «ъ» на конце слов. Твердый знак метафорически предстает последней твердыней, а падение ера (термин исторической грамматики) — падением крепости. Слово падение, таким образом, актуализирует в тексте свою полисемию, а слово твердый — синонимию со словом крепкий.

Термин превращается в поэтический троп, предмет сравнения, объект и субъект метафоры:

Вижу, старый да малый, пастухи костерок разжигают,существительный хворост с одного возжигают глагола,и томит мое сердце и взгляд разжижает,оползая с холмов, горбуновая тень Горчакова.

(«Открытка из Новой Англии. 1. Иосифу»[31])

Здесь совершенно очевидна отсылка к строке Бродского из поэмы «Горбунов и Горчаков»: О как из существительных глаголет, но, может быть, менее заметно, что в текст включено название ленинградского журнала «Костер», в котором работал Лосев и где состоялась первая публикация стихов Бродского. Цитированный фрагмент содержит также название стихотворения Бродского «Холмы», а там есть и пастухи, и строка Холмы — это наша юность. Конечно, нельзя не заметить в тексте Лосева и полисемию слова глагол: это и термин грамматики, и семантический архаизм со значением ‘слово’ (и в конкретном, и в обобщенном смысле), а также связь этих образов с призывом Пушкина Глаголом жги сердца людей.

Варианты слова анализируются непосредственно в тексте, рядом оказываются бывшие варианты, уже ставшие в языке разными словами, что обнаруживает генетическую связь между разошедшимися значениями:

Все мысли в голове моейподпрыгивают и бессвязны,и все стихи моих друзейбезóбразны и безобрáзны.

(«Стансы»[32]);

И я читаю, нет, точнее, чтуничто и вспоминаю, улыбаясь,как тридцать лет назад мне повезло.

(«„Poetry makes nothing happen“. Белле Ахмадулиной»[33]);

зеленый змий бумажным змеемстал, да и мы уж не сумеемнапиться вдрызг.

(«Что было стекл зеленоватых…»[34]);

Ах, в старом фильме (в старой фильме)в окопе бреется солдат,вокруг другие простофилисвое беззвучное галдят,ногами шустро ковыляют,руками быстро ковыряюти храбро в объектив глядят.

(«Документальное»[35])

Последний пример с семантизацией грамматических вариантов показывает, пожалуй, самое наглядное проявление языковой динамики, доступное непосредственному наблюдению. Слово женского рода фильма употреблялось в первые годы появления кинематографа, затем оно изменило грамматический род на мужской, но в языке последних лет форму женского рода можно считать восстановленной: так обычно и называют самые ранние киноленты, особенно немые. Слово явно приобрело новую номинативную функцию.

Возможность образования вариантных грамматических форм и неуверенность в выборе нормативной формы становится образом растерянности:

РАСТЕРЯННОСТЬ

С Уфляндом в Сан-Францискосижу в ресторане «Верфь».Предо мной на тарелке червь,розовый, как сосиска.

Я не знаю, как съесть червя.Ему голову оторвя?или, верней, оторвав?засучив рукав?

с вилкой выскочив из-за угла?приговаривая: «Былане была!»? посолив?постным маслом полив? попéрчив?

Я растерян.Уфлянд стыдлив.Червь доверчив[36].

Чувственное отношение к фактам языка обнаруживается не только в темах, сюжетах, прямых высказываниях (Не пригороды, а причитания: охты, лахты — «Городской пейзаж»[37]; а буква «ль» щекочет / красивым холодком — «Памяти поэта» [К. Льдова. — Л.З.][38]), но и в инструментовке стихов, в изобразительности авторского словообразования, в образном строе текстов:

Когда по городу сную,по делу или так гуляю,повсюду только гласный Упривычным ухом уловляю.

Натруженный, как грузовик,скулящий, как больная сука,лишен грамматики язык,где звук не отличим от звука.

Дурак, орущий за версту,болтун, уведший вас в сторонку,все произносят пустоту,слова сливаются в воронку

(«Стансы»[39]);

Вымерли гунны, латиняне, тюрки.В Риме руины. В Нью-Йорке окурки.Бродский себе на уме.Как не повымереть. Кто не повымер,«Умер» зудит, обезумев, как «immer»,в долгой зевоте jamais.

(«Памяти Литвы. Вальс»[40]);

«Теперь в гостиницу скорей», —подвзвизгнул Аппетит.Еще с порога из дверейон видит — стол накрыт.

(«Тайный советник /по Соловьеву/)»[41]);

Как удлинился мой мир, Вермеер,я в Оостенде жраал уустриц[42],видел прелестниц твоих, вернее,чтения писем твоих искусниц.<…>В зале твоем я застрял, Вермеер,как бы баркас, проходящий шлюзы.Мастер спокойный, упрятавший времяв имя свое, словно в складки блузы.

(«Путешествие»[43])

Все примеры чувственного отношения к языковым единицам и к их свойствам показывают, что у Лосева эмоциональное восприятие языка постоянно сопровождается восприятием аналитическим. Но наиболее отчетливо и последовательно логический аспект проявляется в поэтике этимологических связей. Так, например, этимология и эмоция звучания объединены в авторском восприятии имени Вермеер: в тексте оно фигурирует не только как слово с удлиненным гласным, но и как родственное слову время: упрятавший время / в имя свое (этимологически время — *vertmen ‘вертящееся’). Примеров этимологических связей, порождающих текст, у Лосева много, при этом Лосев часто восстанавливает забытую общность слов. Например, следующий фрагмент из стихотворения «Нелетная погода» указывает на генетическое родство слов с корнем жар-:

Коза молчит и думает свое,и взглядом, пожелтелым от люцерны,она низводит наземь воронье,освобождая небеса от скверны,и тут же превращает птичью ратьв немытых пэтэушников команду.Их тянет на пожарище пожрать,пожарить девок, потравить баланду.

(«Нелетная погода»[44])

Вульгаризм пожрать исторически связан с образом сжигания как уничтожения. Слово потравить в этом тексте (глагол, обычно употребляемый, когда речь идет о животных или о птицах, пожирающих посевы) тоже обозначает уничтожение, но при этом взаимодействует с фразеологически связанным значением в выражении травить баланду — ‘болтать пустяки, говорить глупости, врать’. В контексте про то, как козы превращают птичью рать в пэтэушников, сочетание потравить баланду реализует и прямой, и переносный смыслы каждого из слов (в тюремном жаргоне баланда — это ‘жидкий суп, похлебка’).