Целомудрие - Николай Крашенинников

— Ай, хороша! Ай, хороша! Бик якши!

Теперь Павел приблизился к краю террасы и всматривается в башкирок.

Перил у террасы давно нет, высится она всего на аршин от земли, и все пришедшие бабы расселись по ее краю, свесив черные ноги и расставив подле себя большие берестянки, полные ягод. Ягоды красные и сильно пахнут.

Берестянки сделаны вроде ведер и глубоки. Тетка склоняется, встряхивает посудинку и спрашивает неучтиво:

— Почем, знаком, за чиляк?

Павлик видит, что берестянка называется «чиляком», а башкирка «знаком», — это ему смешно, но, вспомнив, как вчера он смеялся неуважительно в лицо тетке Анфе, сдерживается и склоняется над ягодами. И вот юная башкирочка, прелестная, как цветок, подает ему свою берестянку и говорит ласково:

— Ашай, кушай, бояр!

Пионом вспыхивают щеки Павлика. Не потому, что ему предложили есть ягоды, а потому, что его назвали боярином, да еще потому, что у башкирочки алые щеки, такие черные, нестерпимо блещущие глаза.

«Нет, нет, мерси», хочет сказать Павел, но инстинктом догадывается, что башкирка не говорит по-французски, и смущается еще больше. Склоняется над ним мать и говорит ласково:

— В самом деле ты попробуй, Павлик! Ягоды очень вкусные.

— Но у меня есть рубль! — громко говорит Павлик и лезет в карман за кошельком.

С визгами и воплями вмешивается в дело тучная тетка.

— Как можно, как можно! — багровея, кричит она. — Да чиляк этот стоит двадцать копеек! Да разве можно рубль!.. Да вы их избалуете!.. Да вы… оборванкам этим!.. Вы…

— Нет, я непременно дам рубль! — вдруг серьезно, не узнавая себя, шепчет Павел, и его щеки бледнеют.

Должно быть, вид у него очень убедительный, — тетка окидывает его взглядом и отходит.

— А мне-то что, хоть сто рублей давайте! — ворчит она в стороне. — Тоже помещики! Хороша честь, коли нечего есть.

— Фиса! — укоризненно останавливает сестру мать Павлика.

— Да уж характерец, должно быть, в папеньку! — кричит еще тетка и уходит к себе, звонко хлопнув дверью.

Дрожащей рукою подает Павлик башкирке рубль.

— Вот, пожалуйста, возьмите, это мой рубль! — говорит он настойчиво, и смуглое лицо башкирочки темнеет от смущенья.

И внезапно тут же перед собою Павлик видит странно улыбающееся лицо рябой Пашки.

— Что тебе надо здесь? Уходи! — вскрикивает он и, топнув ногою, уходит.

Улыбается Пашка.

Уже третий день открыл Павлу очарование деревни. Нашел он при деревенском доме две светлых радости: цветы и лес.

Цветы росли не там, где, казалось, им полагалось бы: не в саду, а за садом, а лес был полон такой диковинной тайны, такой седой, вечной, захватывавшей сердце тишины. Во дворе при доме не было ни клумб, ни цветов. Двор был пустой, заросший лебедой и подорожником, широкий, а на концах его слепо поглядывали службы да баня; сад же тянулся за оранжереей и был такой забытый да заброшенный, что и не походил на сад.

Две громадные березы, известные Павлу еще по первой ночи, стояли подле крыльца оранжереи, похожие на огромных вечных великанов-сторожей. Подальше от берез в два рядка высились нестарые елочки, за ними во все стороны разбегался кустарник — цепкая чилига, вишенник, бобовник, куриная слепота; разве это сад был — эти редкие деревья и бестолковый кустарник? И об аллеях не было и помину, и только ров, почти сравнявшийся с полосами лебеды и репейника, еще мог напоминать о былом.

Кустарника было видимо-невидимо, и ползали в его недрах голодные кошки. Павлик забрел сюда сначала без цели, просто от скуки; грело солнце, пахло смолою и прелью; зеленые мухи, которых ему затем назвали «шпанскими», тяжко гудели в листве; кустарник, чем дальше от дома, разрастался все гуще и гуще; шел Павлик, и кустарники покрывали его с головою, похожие на деревья. Кто-то заурчал под ветками барбариса. И хотел было Павлик побежать прочь, как внезапно глянул влево и остановился в изумлении.

Зеленела перед глазами крохотная полянка; отовсюду, точно собранные в кружок чьей-то могучей рукой, высились кусты, а посередке цвела ясная изумрудная лужайка. Солнце стояло как раз над головой, и сначала Павлик почему-то взглянул на солнце; должно быть, оттого, что уж очень было зелено все вокруг. Опустил взгляд и опять поразился: яркие купы цветущих головок собрались посередине лужайки; не то одичавшие розы, не то тюльпаны или флоксы, но так мило цвело это на зелени, так улыбалось невинно и скрыто, что крик радости вырвался из груди Павлика. Наверное, сюда никто не ходит, все забыли, что здесь когда-то была клумба, — и теперь Павел открыл ее, он один о ней знает, и вся она принадлежит только ему, и он будет ходить сюда, к этим милым цветикам одичавшим; ходить тайком, никому не сказываясь; будет поливать их, выпалывать, будет разговаривать с цветами, — да разве он не разговаривал с ними в Москве? Разве не рассказывали они ему, как трудно было жить им в каменном городе?

— Милые, милые цветики! — тихонечко говорит Павел и, подобравшись осторожно к заросшей клумбе, гладит и целует одичавшие цветы в их душистые тычинки.

Теперь я приехал сюда, я приехал надолго. Вы не останетесь в жаркое время без воды, я друг ваш, друг ваш…

Ложится на мягком ковре, кузнечик вскакивает на плечо и стрекочет.

Палит солнце, пахнет землею; однако кто же это поставил у каждого цветка по выструганной палочке и мочалкой подвязал?.. Значит, сюда ходят… люди? Обиженно осматривается он по сторонам, а под кустами бузины кто-то сонно урчит, потом кто-то завозился, хрустнули ветки — и крошечный, словно игрушечный, дядя выползает, покряхтывая, из-за сети веток и смотрит на Павлика, шевеля тоже словно игрушечными костяными пальчиками.

— Их, их… барчучок приехал! Барчучонок миленький, ги-ги-ги!

— Кто вы? — вставая на ноги, тревожно спрашивает Павлик.

— Да ты не тревожься, — примирительно шепчет старичок и все двигает пальчиками, роясь в котомке. — Я птичка-невеличка, я Федя, я махонький, я хожу повсюду и вот цветики углядаю, да!

— Так это, значит, ваши цветы? — обиженно спрашивает Павлик.

И долго смеется, потряхивая головой, старенький дядя, и смеется, и слезинки смахивает, и головенкой трясет, похожей на репку.

— Н-нет, цветы не мои: цветы боговы! Нетто цветики от человека?.. Нет, барчучоночек, цветы боговы, как богов и человек.

— Но кто же вы? — спрашивает Павел и все дивится на голос его. Ну точно пичужка пищит. Теперь Павлу совсем не страшно. Разве это человек?

— Я — Федя… — опять с готовностью объясняет дедушка и все мнется, роясь в сумочке. — Вот сухарик возьми, сухарик, барыня Акулина дала… А не хочешь, вот ладанка, чтобы цветики цвели двои разы в год, а вот от Кыева-города пещерный камушек: бери, — все богово, миленький ты мой, — не мое.

— Знаете что? — радостно говорит Павлик. Так свежо ему вдруг стало, и славно, и широко, и такое доверие к этому старенькому распростерлось по душе, ну как к древнему повару, к седому Александру. «Какие они, здесь в деревне, славные! Какие славные!» — шепчет он, а вслух доканчивает свою мысль: — Знаете что? Пойдемте к нам в дом… покушать. Вы, наверное, голодны…

— Нет, нет, — Федя снова трясет головою, — а бог-то: нету, не голоден. Бог видит, кто куда идет. Бог напитал — никто не видал.

— Вы что же, вы постоянно живете здесь, в этом садике? — все больше изумляясь, говорит Павел.

— Нет, я везде живу, всюду. И сюда к цветикам захожу, и в лес, и на речку. Вот колышки подставлю — и отойду. На речке уберу камешек, чтобы вольготней воде бежалось, в леску выполю ежевику, чтобы гуще цвела. Я всюду, я — Федя! Вот выспался — и теперь к батюшке пойду.

— Куда вы идете? — не понимая, спрашивает Павлик.

— К батюшке, к благочинному, там коровки. От коров навоз уберу, сложу на грядки. А батя почитает мне про апостолы… Был, барчучок, Павел апостол и долго был незрячим, да под конец прозрел…

Последние слова старичок говорит уже из-за кустов. Вот и ветки хрустят под его лаптями. Уходит. Ушел. «Странный он — и маленький!» — говорит про себя Павел. Потом порывается вслед ушедшему в чувстве непонятного влечения и кричит:

— А вы сюда заходите! Непременно заходите! Уж не видно блаженного. Лишь ветки звенят в отдалении, да следок стоит в воздухе, словно ладаном покурили.

Теперь Павлик забирается в лес, а лее — за домом.

Очень уж любопытно было, что там галки кричали, — трудно было не зайти посмотреть.

По маленькой жиблой дощечке проходит он через канаву. Не то канавка, не то речка такая — тихая, не журчит. И если во дворе еще шумно (хотя дом стоит и на отлете от села), то в лесу такая тишина, что точно слышится, как деревья растут. Сыростью и прохладой веет над стволами осокорей; какой-то белый пух слойками лежит на крапивнике и репьях. Узорчатая смородина пахнет крепко; полдень, галки, верно, на хлебе, и в лесу тишина.