Россия входит в Европу: Императрица Елизавета Петровна и война за Австрийское наследство, 1740-1750 - Франсина-Доминик Лиштенан

В принципе Фридрих II мог заключить союз с тремя державами: со Швецией, которая в эту пору представляла собою своеобразный придаток Франции; с Саксонией, которая была теснейшим образом связана с Польшей и потому являлась, так сказать, духовным протекторатом Людовика XV; с Россией, которая желала мира на севере. Спустя несколько месяцев после переворота выяснилось, что императрица ленива, беспечна, но вовсе не глупа; наблюдательная, недоверчивая, она придерживалась принципа «разделяй и властвуй» и стремилась исподволь уменьшать свободу действий Ла Шетарди, дабы не дать ни одной из партий взять верх при дворе. Однако государственные дела ее утомляли, и она охотно передоверила их целой армии советников — интриганов и карьеристов, которые ничем не уступали французскому маркизу. Довольно скоро они разделились на две партии: первую составляли сторонники Габсбургов, вторую — сторонники Бурбонов. Пруссия могла усилить позиции тех или других — при условии, что не станет задевать Англию, которая до 1744 года сохраняла нейтралитет в войне за Австрийское наследство и почти не участвовала в борьбе за петербургский двор. Вопреки ожиданию, представитель Фридриха, человек ловкий и прекрасно знающий местные нравы, оказался объектом пристального внимания всех этих кланов и их иностранных покровителей. Встревоженный согласием (на самом деле мнимым) между французами и пруссаками, Бестужев решил поссорить их и тем самым усилить свою партию, преданную интересам Австрии. Поскольку Ла Шетарди оставался особой неприкасаемой, Бестужев принялся за Мардефельда и обвинил его в стремлении восстановить на престоле малолетнего Ивана VI: Елизавета оскорбилась и потребовала отзыва прусского дипломата. Дело грозило кончиться разрывом дипломатических отношений. Но тут на помощь Пруссии пришел климат; конфликт произошел осенью, когда дороги были практически непроходимы. Представитель Фридриха мог покинуть российскую столицу не раньше, чем через полгода, а за это время ему удалось успокоить гнев императрицы. Вскоре никто уже не вспоминал об отзыве Мардефельда. Он остался на своем посту, но затаил обиду, причем главным виновником своих бедствий счел маркиза де Ла Шетарди с его «медоточивыми» речами{26}. Сохраняя наружное спокойствие, Мардефельд тем не менее посылал в Берлин жалобные письма. Фридрих делал вид, что не понимает его намеков. Он мечтал о сближении с императрицей из дома Романовых, потому что считал ее особой бездеятельной и не заинтересованной во вмешательстве в европейские дела{27}. Видя в Елизавете исключительно орудие для осуществления собственных планов, Фридрих намеревался, ссылаясь на ее поддержку, вынудить западные державы подписать договор, подтверждавший его права на Силезию.

Предательство кальвиниста: Бреславский договор (1742) и его последствия

Французы были настороже. Стремительный рост влияния Пруссии в Центральной Европе пробуждал в их душе старые страхи: они опасались, что властолюбивый, стремительный Фридрих создаст в Германии «мощную протестантскую партию», возродит антикатолическую коалицию (подобную Ганноверской коалиции 1726 года), в которую войдут Голландия и Англия, и тем самым увеличит влияние Англии на континенте{28}. Прусский король начал войну с того, что захватил Силезию (область, представлявшую немалый интерес в стратегическом и экономическом плане), выставляя в качестве предлога необходимость освобождения тамошнего лютеранского населения; таков был его ответ на Прагматическую санкцию{29}. Монарх очень молодого государства, Фридрих решил выступить по отношению к старому континенту в роли третейского судьи. Он подтолкнул Францию к перевооружению, но сам не гарантировал французам ровно ничего — ни солидарности, ни вооруженной поддержки. Территориальные аппетиты Гогенцоллерна пугали его соседей; имея в своем распоряжении Брандснбург, Силезию, два крохотных государства (Везель и Гельдерн), он вполне мог пожелать расширить свои владения за счет южных соседей. Бавария, находящаяся под покровительством Версаля, помешала бы ему в осуществлении этих замыслов, и тогда ему пришлось бы искать союзников в лице морских держав: «Под предлогом общей принадлежности к протестантизму они объединятся в эту роковую лигу и обрекут нас на все ужасные последствия подобного союза»{30}. Амело и Морена опасались также компромиссов, на которые могут пойти прусский король и венгерская королева; особенную тревогу им внушали мирные переговоры, начатые этими двумя монархами весной 1742 г.{31}

Ла Шетарди получил приказ внимательно наблюдать за поведением своего прусского коллеги, за всеми его поступками и жестами, а главное — за его отношениями с саксонским и австрийским посланниками (Саксонию и Австрию с недавних пор связывал договор об оборонительном союзе). Особое внимание следовало уделить и британскому дипломату; Амело надеялся таким образом выяснить истинное отношение Фридриха к англичанам, которых, по слухам, этот король, чья «гордыня и капризы» грозили нарушить европейское равновесие, звал «бешеными». Веря в правильность своих расчетов, Амело рекомендовал Ла Шетарди внушать подобные чувства Мардефельду, который — по крайней мере на словах — прислушивался к советам французского коллеги{32}. Получилось так, что в 1742 году судьбы европейской дипломатии решались в Петербурге. Не принимая непосредственного участия в военных действиях, Россия тем не менее в любой момент могла поддержать одну из конфликтующих сторон, могла присоединиться к защитникам Прагматической санкции — к морским державам или к Австрии, могла выступить против Фридриха, против Людовика, а может быть, и против них обоих. Прусский король, объятый страхом, ускорил переговоры о мире с Марией-Терезией, а та, встревоженная продвижением войск под командованием де Ноайя, предпочла пожертвовать Силезией и графством Глац ради того, чтобы избавиться от одного из своих противников. Предварительный договор был подписан в Бреслау 11 июня 1742 года; в результате французы и австрийцы остались на полях сражений лицом к лицу, что привело Людовика XV и его министров в немалое замешательство.

Рассчитывая на гипотетическую поддержку Елизаветы, Версаль вознамерился отстранить опостылевшего Гогенцол-лерна от северных дел. Ведь Фридрих вел себя так, как будто забыл, что Бель-Иль в начале 1741 года, еще не получив на то согласия своего министра (Флери подписал официальный документ лишь в мае того же года), заключил с Пруссией договор о союзе. По приказу Амело, отвечавшему, впрочем, его собственным убеждениям, Ла Шетарди обвинил философа из Сан-Суси, прежде считавшегося франкофилом, в предательстве интересов Франции. Воспользовавшись присутствием французских войск на германской территории, утверждал французский дипломат, прусский король поспешил свести счеты со своими соседями, в частности с Фридрихом-Августом Саксонским, возведенным на престол Ягеллонов при активном участии России. В долгой беседе с глазу на глаз Ла Шетарди предупредил Елизавету о возможном разделе Польши, который будет произведен против воли России{33}. Следующим же объектом притязаний Гогенцолерна сделается Российская империя: рано или поздно прусский король пожелает присоединить к своим владениям Курляндию и окажется, таким образом, в двух шагах от Петербурга. Елизавета, однако, выслушала устрашающие речи своего благодетеля с большим спокойствием и в панику не впала. Больше того, она предпочла сблизиться с потенциальным противником Версаля, высказалась за мир в Германской империи и подписала в свой черед Бреславский договор, дабы «скрепить» доброе согласие и дружбу между Пруссией и Австрией{34}. Молодая императрица предпочитала не военные, а дипломатические способы разрешения конфликтов; она желала прекращения «войны, начатой вопреки желанию России»{35}. Елизавета хорошо усвоила уроки Бестужева и охотно исполняла роль «наследницы величайшего государя всех времен», сам же Бестужев тем временем внимательно наблюдал за интригами французов и пруссаков, подмечал их слабости, придумывал способы им отомстить.

Ла Шетарди допустил грубую ошибку, недооценив значение петровской легенды. Он надеялся манипулировать женщиной, плохо приспособленной к решению государственных задач; в действительности же ему пришлось дело с российской императрицей — надменной, убежденной в собственном величии и согласной доверять бразды правления лишь тем, кто разделяет это ее убеждение. Рассуждения маркиза о незащищенности русских границ оскорбляли Елизавету; Ла Шетарди слишком часто напоминал императрице о том, чем она обязана Франции, слишком усердно подчеркивал важность своего пребывания в российской столице и в конце концов стал раздражать государыню. Еще одна ошибка: француз напрасно пугал дочь Петра очередным дворцовым переворотом, который положит конец ее царствованию. Это была ахиллесова пята Елизаветы: она жила в постоянном страхе перед возможным возвращением на престол малолетнего Ивана, однако по свойствам своего характера предпочитала не думать о неприятных предметах; тот же, кто ей на них указывал, напоминал ей о ее слабостях и тем приводил в ярость. Ни Амело, ни Морепа, ни Людовик XV не понимали, как велики перемены, происшедшие в России, не осознавали, что она превратилась в великую державу. Они полагали, что российская императрица будет питать к ним вечную признательность за организованную их стараниями скандинавскую коалицию{36}. В этом деле Ла Шетарди отстаивал только интересы Франции; он-то первым и ощутил, что прежняя тактика, сводившаяся к сеянию розни между потенциальными союзниками, успеха не приносит. Удача покинула маркиза: он не смог помешать подписанию Бреславского договора, способствовавшего сближению Австрии, Пруссии и России. Что же касается договора, заключенного в Або (1743), то он оказался катастрофичным и для Швеции, и для Франции; из-за неловкости французского дипломата, а также из-за двусмысленности его статуса часть Финляндии до реки Кюмени отошла к России, а отношения между Парижем и Петербургом были напрочь испорчены. Банальная интрига, затеянная Бестужевым, вынудила Версальский кабинет отозвать незадачливого Ла Шетарди; летом 1742 года, к радости российских политических кругов, он покинул Петербург{37}.