Трагедия Русской церкви. 1917–1953 гг. - Лев Регельсон

«Ловкость» митрополита Сергия вновь проявилась в 1941 г., когда его экзарх в Прибалтике, митрополит Сергий «младший» (Воскресенский), остался в оккупированных областях и возглавил возрождение Церкви под немцами. Митрополит Сергий (Воскресенский) был убит гестапо (или советскими партизанами?) в 1944 г., когда он уже готовил «возврат» к советским условиям. Трудно представить, чтобы это делалось без ведома Сергия «старшего». Деятельность Сергия «младшего», почти неизвестная Регельсону, и опубликованные за границей его свидетельства об условиях работы Московского синода в 30-х годах, в котором митрополит Сергий (Воскресенский) активно участвовал, также очень важны для окончательной исторической оценки роли местоблюстителя в жизни Русской церкви.

Конечно, за «легализацию» Сергиевского синода в 1927 г. пришлось заплатить дорогой ценой, и, в первую очередь, заявлениями о том, что в СССР нет и не было гонений на Церковь. Эта по существу бессмысленная и никого не убеждающая ложь, а также прямая зависимость «легализованного» церковного управления от государственных «уполномоченных», и вызвала оппозицию так называемых «непоминающих», среди которых оказались и некоторые видные иерархи Тихоновского времени.

Но и тут беспристрастный историк должен признать, что и самого патриарха Тихона обвиняли в излишней уступчивости и что ядро будущей антисергиевской оппозиции уже находилось в оппозиции и самому патриарху Тихону («Даниловская группа»). Во всяком случае, сам патриарх счел возможным сделать в 1923 г. заявление о том, что «ни в каком преследовании какой бы то ни было религии советскую власть обвинить нельзя». Митрополит Сергий мог сослаться на этот прецедент.

Как бы ни относиться к примирительной и «лояльной» политике патриарха в последние два года его святительства, имя святейшего Тихона уже воспринято и Церковью, и народным сознанием как имя великого исповедника веры. У заместителя и затем патриарха Сергия такого авторитета не было, и оппозиция против него стала более открытой. Во всяком случае, критика его деятельности в книге Льва Регельсона, несомненно, заслуживает гораздо большего внимания, чем всё то, что о нем писалось и говорилось за рубежом. Но нам кажется, что и Регельсон еще не сказал о нем последнее слово.

Одна сторона деятельности заместителя подвергается особо острому и справедливому осуждению в настоящей книге: это та легкость, с которой Сергиевский Синод применял канонические санкции и запрещения против инакомыслящих, как внутри России, так и за границей. Возможно, что митрополит Сергий пытался этими санкциями, наложенными на тех, кто оспаривал его власть, упрочить свое собственное, далеко не бесспорное, положение, показать urbi et orbi, что именно он возглавляет единственно истинную Церковь. Но результат, без суда и расследования наложенных запрещений, был один: углубление разделений и ответные заявления некоторых крайних оппозиционеров о «безблагодатности» Сергиевской церкви. Правда, не митрополит Сергий начал политику поспешных запрещений – ее начали обновленцы, «лишив сана» самого патриарха Тихона, и продолжали «григориане». Восприняв эту практику раскольников, митрополит Сергий возобновил худшие – и отнюдь не «тихоновские» – черты старого бюрократического централизма.

Совершенно справедливо Регельсон характеризует этот аспект политики митрополита Сергия как «хулу на благодать» и приравнивает его спор с митрополитом Агафангелом к конфликту между Карловацким синодом и митрополитом Евлогием. И тут и там, по мнению автора, иерарх, имеющий бесспорные полномочия от патриарха Тихона, защищал свою ответственность за Церковь от притязаний самозванной и произвольно подобранной группы епископов. По нашему мнению, между этими двумя случаями параллель действительно существует, но существуют и различия: митрополит Сергий был правящим митрополитом Нижегородским и общепризнанным местоблюстителем, он возглавлял синод канонических епископов. Карловацкий же синод, состоявший из епископов, покинувших свои епархии, действовавших на территории другой поместной (Сербской) Церкви, и формально лишенный всякой канонической действенности прямым Указом патриарха в 1922 г., совершал большую «хулу на благодать», чем митрополит Сергий, «запрещая» митрополитов Евлогия Западноевропейского и Платона Североамериканского, законно назначенных патриархом Тихоном. В чисто каноническом отношении «карловчане» все же в большей мере «самозванцы», чем местоблюститель Сергий, и им одним, действующим вполне свободно, вне досягаемости советской власти, принадлежит печальная монополия заграничных анафем и запрещений. От анафем митрополиты Евлогий и Платон, так же как митрополиты Агафангел и Кирилл, о которых подробно пишет Регельсон, всячески воздерживались и, даже пренебрегая, ради любви и мира, каноническими принципами, неоднократно вступали с карловчанами во временно-практические братские договоры, при сохранении принципа своей самостоятельности.

Лев Регельсон, ссылаясь на весьма одностороннюю книгу митрополита Сергия «Правда о религии в России», указывает на будто бы состоявшееся в 1935 г. «объединение феофиловцев (Североамериканская церковь) с карловчанами». В действительности имело место только принятие «временного положения», при котором Американская церковь сохраняла свою полную независимость. Также неправильно сообщение о подписании митрополитом Евлогием «лояльности» в 1927 г. В действительности, ради сохранения канонического общения с Русской церковью, митрополит Евлогий дал заверение только о своей «аполитичности». Повторные требования о «лояльности» привели к его разрыву с митрополитом Сергием в 1931 г.

На протяжении всего своего труда автор не скрывает своей симпатии к анти-сергиевской оппозиции 20-х и 30-х годов и к остаткам «непоминающих», существующим еще в 60-е годы. Позиция последних хорошо и пространно выражена в анонимном письме, написанном в 1962 г. и приводимом в книге полностью. Из него следует, что движение «непоминающих» в настоящее время существует только в «кельях» и что у всего многомиллионного верующего народа в России нет возможности ходить в иные церкви, кроме патриарших. И «непоминающий» автор письма нисколько не осуждает тех, которые так поступают.

Вообще, подлинная церковность книги Регельсона выражается в том, что она вся покоится на вере в единство Церкви и единство Христовой благодати: спор между митрополитом Сергием и «оппозицией» есть спор внутри Церкви. Можно – и должно – ставить под сомнение правильность поведения некоторых иерархов Церкви, но другой Церкви, кроме той, которую они возглавляют, всё же нет. Точно так же, как церковное сознание не может не рассматривать некоторые действия патриарха Никона и тем более придворных иерархов эпохи Петра I как ошибочные и даже богохульные, но таинства и преемственность Церкви не были ущерблены их грехом!

Основная сила книги Регельсона в ее справедливом протесте против сведения всей церковности и каноничности к понятию «подчинения». Всему народу Божию, а тем более епископам, принадлежит и право, и обязанность «рассуждения» и «различения духов». Без возможности судить о смысле и справедливости «указов высшей власти» не существует православной соборности. Но также справедливо пишет автор, что «оставление за собой права суждения о действиях церковной власти не должно означать разрыва канонического и молитвенного общения с ней». Именно на этом основании он принимает как правильную позицию тех «непоминающих», которые признали Московскую патриархию, восстановленную на соборе 1945 г., несмотря на вопиющие канонические несовершенства восстановленной церковной структуры.

В этой вере в Церковь есть главная сила книги, которая может быть и не удовлетворит ни ригористов «каноничности» Московской патриархии, ни новых донатистов, мечтающих о Церкви «чистых» и исключающих историческую действительность и ответственность за души «малых сих». – Эта сила в словах Спасителя: «На сем камне созижду Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф., XVI: 18).

Послесловие автора ко второму изданию[4]

Два десятилетия, прошедшие со времени первого издания этой книги, были насыщены поистине эпохальными событиями. Россия сдвинулась с вековых устоев и встала на новый путь, суть которого может быть выражена понятием «свобода». Это значит, что отныне главной движущей силой общества и государства становится человеческая личность. Требование быть личностью, ответственной за свои взгляды и поступки, предъявляется теперь ко всем без изъятия. Эта идея, казалось бы, самоочевидная для христианского сознания, впервые в русской истории принята как государственный принцип. И пришла эта идея не из Церкви, хотя сам факт существования альтернативной идеологии в тоталитарном государстве производил огромное раскрепощающее действие. Поневоле Церковь выполняла роль прибежища для тех, кто хотел сохранить живую душу и отказывался думать как все. Теперь положение Церкви внезапно и резко изменилось. Сможет ли она выполнить свое служение миру в новых условиях, или, подобно западным традиционным конфессиям, станет маргинальной структурой в индифферентном к религиозным вопросам обществе? Вопрос не в том, потерпит ли христианство в целом историческое поражение, а в том, сможет ли оно начать новое наступление и снова завоевать мир, т. е. живые человеческие души? Ясно, что это невозможно до тех пор, пока причины совершившегося уже поражения не осознаны и не устранены. Трагедия Русской церкви – это история крушения христианства в России. Сейчас, как будто, происходит его видимое возрождение. Но, восстанавливая церковность в том состоянии, в каком она была до революции, мы восстанавливаем и сохраняем те причины, которые в свое время вызвали духовное крушение России. Какую же новую революцию вызовет новое поражение христианства? Тот, кто не боится жить внутри истории, кто осознает свою личную ответственность перед ней, тот не может не чувствовать небывалого и все возрастающего напряжения исторических сил. Если апокалиптическая истерия приводит к пассивности и к бегству от жизни, то зрячая апокалиптическая тревога побуждает к пониманию и действию.