Комната Вильхельма - Тове Дитлевсен

— единственный из всех, — задумчиво произнесла она, — кто ни словом не обмолвится о походах на природу.

Мы на мгновение покинем Лизе и Грету: у них всё хорошо, и они ни в ком не нуждаются. Пока они мило и весело болтают о неистовой склонности кандидатов в мужья к путешествиям на природе, мы позволим ночи за окном замереть — пусть она хотя бы разок вздремнет, а утро наступит пораньше. Где-то лежала Милле и разглядывала матовыми глазами-изюминками моего бедного Вильхельма, в котором ей еще не удалось убить воспоминания о нашей с ним сырой, жестоко-яростной и нежной жизни. Но она запаслась терпением. Ей потребовалось два года, чтобы перетащить его из одной постели в другую, теперь же торопиться некуда. Он болен, напуган и беспомощен, но она поставит его на ноги, поскольку, в отличие от маковых барышень, верит: то, что она называет любовью, может творить чудеса. Для начала она потерла ему спину (мой Вильхельм, ведь он принимал ванну лишь на праздник Богоявления), одела в чистую пижаму и уговорила съесть миску супа. Всё вместе это очень разумно и одновременно очень нелепо. И вдруг Милле вся затрепетала, как маленькая хилая птаха. Это чисто физическая усталость. Она пахала как лошадь, чтобы спасти этого редкого и ценного человека от отношений, которые едва не убили его. Несколько месяцев она наблюдала, как он пичкал себя виски и снотворным, которые ей приходилось заказывать по телефону: она ни на секунду не могла оставить его одного. Милле не перебивая слушала его ненавистные и горькие жалобы о брошенной им женщине, как ей казалось, незнакомой, хотя однажды она потерла ей спину. Милле потерла спину и нашему бесприютному мальчику, пока его дорогое лицо не начало расходиться по швам так, что она могла заталкивать в смеющиеся трещины витаминные пилюли и здоровую еду.

Время от времени она слышала сладкие пожелания спокойной ночи, предназначенные другой, и смирилась с тем, что он называет ее чужим именем в те мгновенья коротких отчаянных объятий, которыми было просто невозможно насладиться. Злая Милле устала. Ее злоба заключалась лишь в том, что она не могла смотреть на несчастных людей без того, чтобы не попытаться осчастливить их. И несчастные тянулись к ней, словно обезображенные и умирающие к святому источнику. Они обступали ее, как ядовитые грибы, скорее красивые, чем опасные, если их просто оставить расти в покое. Но Милле не могла оставить в покое темные и непроницаемые умы. Ей нужно было снять гниль с дерева, хотя именно эта гниль и держала его. Ее неутомимость внушала страх и подводила ее только перед лицом полного изнеможения. На мгновение тонкий червячок сомнения закрадывался в ее сердце при виде бледного лица Вильхельма, испещренного каплями пота.

И ее мы тоже оставим спать, пока ночь по моей команде затаила дыхание. Порочная и невинная Милле, чья настоящая сила состояла в отсутствии таланта, растянулась всем своим здоровым правильным крестьянским телом с теплыми и мягкими сосками, опустила тяжелые веки, чуть голубоватые из-за темных зрачков под ними. Просто невозможно не любить Милле хотя бы немного, но не больше, чем эту гнусную фру Томсен, Курта, Грету и Лизе Отсутствующую, потому что я присутствую во всех них — присматриваю за ними, пока ночь дремлет.

Но пора будить Курта, если он хочет успеть на поезд в Роскильде в одежде покойного, которую фру Томсен уже извлекла скрюченными руками из укромных тайников.

4

Они приближались к пивной, каждый со своей стороны, эти два человека, ставшие друг для друга единственной возможностью. Смех ночи разлетался позади Лизе, и хотя Грета и завязала ей грубую зюйдвестку шнурком под самым подбородком, холодный дождь всё равно впивался в лицо жесткими острыми когтями, проходящими сквозь слой коричневых румян — ими Грета пыталась смягчить двадцатилетнюю разницу в возрасте. Несколько прядей свежевымытых волос вырвались из прически чайной дамы[2]. Ее перед зеркалом в ванной Грета сооружала несколько часов при помощи медсестры из отделения, которая, может, что-то и понимала в психических заболеваниях, но совершенно не разбиралась, как должна выглядеть женщина на таком странном рандеву. Словно куропатка, волочащая за собой сломанное крыло, Лизе сделала несколько последних шагов по мокрой грунтовой дорожке — неловко и вприпрыжку, серые глаза под ресницами с толстым слоем туши не отрывались от соломенной крыши пивного заведения. Страх, что Грету выпишут во время ее отлучки — хотя только Лизе разрешили покинуть палату до прихода главврача, — был единственным в мире и отгонял всякие мысли об ожидавшем ее юноше. Так и Курту Охотнику страх никогда больше не увидеть фру Томсен мешал получить хоть какое-то впечатление о Лизе, когда она расположилась напротив него с улыбкой на накрашенных губах — они дрожали, словно у ребенка, готового расплакаться.

— Я с нетерпением ждала встречи с вами, — набравшись храбрости, сказала Лизе. Перед собой она видела лишь мокрую тряпичную куклу, которая вот-вот разойдется по швам.

— Я тоже, — солгал Курт тем обходительным тоном, пользоваться которым его научили люди, когда-то возлагавшие на него большие надежды и потратившие на него много времени. Его молодое, бледное лицо возвышалось над слишком большим воротничком херре Томсена, что делало юношу похожим на клоуна, чье трагическое выражение должно было усилить комический эффект. Официантка с веселым любопытством долго рассматривала причудливого гостя, но не смогла подавить радостное хихиканье, когда до нее дошло, что это один из мужчин Лизе. Пока та принимала заказ, Курт сидел с нахмуренным видом: он не выносил, чтобы в его окружении царило веселье хоть в каком-то проявлении.

— Кофе и сыр, как обычно?

— Да, спасибо, — ответила Лизе, не повернув головы. Она нервно скользила по скатерти холодной рукой, ногти были покрыты розовым перламутровым лаком Греты. Интересно, помнит ли Грета ее наставление? «Если вызовут к врачу, просто скажи, что у тебя всё еще бывают навязчивые идеи».

— Разрешите помочь вам снять плащ?

Курт предпринял слабую попытку встать, но Лизе быстро его опередила и сама сняла плащ, повесив вместе с зюйдвесткой на крючок в стене. Когда она снова села, с любовью завернутая в платье чайной дамы, одолженное у Греты, обоих заняли размышления о том, что бы такое сказать, чтобы перейти к делу.

— Забавно, — сказала Лизе, — что вы живете прямо надо мной.

— Да, но, как я уже писал в письме, оставаться там я больше не могу. Фру Томсен поставила меня в совершенно безвыходное положение.

— Вы можете поселиться в комнате моего мужа, — торопливо произнесла Лиза.

— А что, если он вернется?

— Не вернется.

— А мальчик?

— Он не