Рандеву - Василий Аксенов

Надо сказать, что и Леве нравилось начало этого вечера.

Вот он сидит с симпатичными однолетками, людьми недюжинного ума, ведет с ними хороший и серьезный диалог, а не безобразничает, не дует шампанское, не целуется с кем попало — сидит и беседует, как обычный интеллигент.

Увы, продолжалось это недолго, и вскоре под напором всеобщей любви, общего внимания, наглости и амикошонства Лева не выдержал и, как обычно, пустился во все тяжкие, пошел по столам, оброс закадычными друзьями, выдул бутыль коньяку и шампанского пол-ящика, спел, конечно, любимую песню «Не туши пожар своей души, ты туши пожар войны и лжи», импровизировал, конечно, на саксофоне на тему «How high the moon», танцевал соло лезгинку, ярил антибуржуазными намеками скотопромышленника Сиракузерса, принял от Виллингтона его всепогодную кепку и отдарился калориферным свитером, за столом любезных кавказцев случайно уронил голову в солянку «Острога», под общий хохот сказал принцессе Аджарагам, что таких, как она, в России когда-то бросали в «надлежащую волну», договорился с мастерами кожаного мяча о завтрашней тренировке, пообещал строителям номерного нефтепровода завтра же вылететь в Тикси, разобраться в сложностях, словом, получился обычнейший нашшарабский безобразный кавардак. Временами Лева застывал, стекленел, покрывался гусиной кожей, воображая себе, как в этот момент «добрый его филин» шелестит страницами, вдумываясь в смиренные слова Тихона и в браваду Ставрогина, но… но снова со всех сторон тянулись к нему бокалы, слышались крики — все от него чего-то хотели.

Вдруг до его слуха донеслось злое словечко «анахронизм», и он застыл в процессе стремительного движения, будто бы схваченный арканом.

— Как? Это я-то анахронизм? Я, Малахитов, отжил свой век? Я птеродактиль? Так вы сказали, друзья?

Голубоватые очки кивнули, а остренькая бородка задралась.

— Да, именно вы, но мы вам не друзья. Не любите правды, Малахитов?

— Да как же это так? Да что же это такое? — Лева обвел глазами шевелящийся, местами бурно вскипающий зал, и все перед ним закружилось.

В это время потерявший от свободы голову Чарли Виллингтон выкаблучивал между столиков:

Я, профессор Виллингтон,Презираю ПентагонЗа набитую сумуИ бубонную чуму!Чем пускать народам кровь,Лучше «делайте любовь»!Я качаюсь, словно в гриппе,У меня детишки — хиппи,Я и сам красив, как бес!Рашен, братья, олл зэ бест!Наплевать на седину.Мир победит, победит войну!

В другое бы время Лева расцеловал профессора за такую чудную песню, сейчас же, потрясенный «анахронизмом», он только мельком поаплодировал смельчаку из Кембриджа и вновь обвел глазами зал, ища спасения. И ему вдруг показалось — вот оно!

Две пары огромных ласково-спокойных глаз смотрели на него из мраморного угла. В голове промелькнуло хлебниковское: «Как воды далеких озер за темными ветками ивы, молчали глаза у сестер, а были они красивы».

Лева не ошибся: прямо на него, туманясь лаской, смотрели глаза двух сестер, двух научных работников, Алисы и Ларисы. Красиво посаженные головы слегка покачивались на высоких шеях, груди сестер тихо колыхались, словно Бухта Радости и Спокойствия среди взбесившегося моря «Нашшараби». Лева рванулся.

— Найдется ли здесь местечко ходячему анахронизму, птеродактилю, мамонтозавру? — заплетающимся языком пролепетал он.

— Садитесь, Лев, — просто ответили сестры.

— Девушки России, — сквозь зубы пробормотал кумир, купая чубчик в бокале ркацители, — они не оттолкнут, не обманут… Может быть, вы — тот женский идеал, который всю жизнь грезился Блоку, Циолковскому, мне… Может быть, вы обе — воплощение Прекрасной Дамы, вы… Я люблю вас, а этими словами не бросаются!

В ресторане между тем произошло очередное событие. Профессора Виллингтона в кругу сменили Сиракузерс с подругой. Принцесса Аджарагам в сари, переливающемся, как пятно мазута, плыла павой, словно грузинка, руками же выделывала чисто индийские загадочные движения. Буйвол мясной индустрии тем временем выкидывал коленца, дымя сорокадолларовой сигарой, выпятив каменное пузо, обтянутое малиновым жилетом. Зрелище было бы вполне терпимым, если бы мультимиллионер вдруг не запел:

Мало кто в серьезной м e реЗнает тут о мильярдере.Между тем Одессы внучекМастер всяких разных штучек.Пожираю малых нацийБез дурных галлюцинаций!Наводняю континентыВ подходящие моменты!С горьким стоном папуасыПоедают лжеколбасы,Псевдомясо от отчаяньяПоглощают англичане…Я люблю капитализмаПароксизмы, катаклизмы.Прибыли во сне я вижу,А убытки ненавижу!

В другое время Лева дал бы зарвавшейся акуле достойную отповедь, но сейчас только буркнул:

— Вот она, мораль желтого дьявола! Как их икрой ни корми, все в свой лес смотрят!

Сказав это. он снова переключился на сестер.

— Алиса, Лариса, могли бы вы меня полюбить?

— Ах, оставьте, какие глупости! — засмеялись сестры. — Как можно вас полюбить, Лева? Мы пишем о вас диссертации. Вот я, филолог, пишу работу «От Сумарокова до Малахитова», а вот я, химик, пишу работу «Некоторые проблемы коагуляции в свете „Трактата о поваренной соли“… Не могли бы вы ответить нам на ряд вопросов?

— А как же любовь?! — растерянно спросил Лева. — А как же образ Величавой Вечной Жены?

— Ах, оставьте, — захихикали сестры. — Как можно полюбить тему диссертации?

— Почему? — с тоской проговорил Лева. — Но почему же? Да разве же я не человек?

Он встал, качаясь. Мимо плыла княжна Аджарагам. Лева в полупрострации поплыл за ней.

— Да разве я не человек, мадам? Разве вы, устав от роскоши и прихотей мультимиллионеров, не могли бы полюбить меня, простую бедную знаменитость? Как хотите — плотоядно ли, платонически ли, но полюбите меня!

— Я вообще не имею дела с мужчинами, особенно в первую неделю полнолуния, — ответила на хинди княжна.

— Да почему же меня женщины не любят? — вскричал кумир публики, остановясь среди зала.

Взрыв хохота был ему ответом. Лисички и зайчики, рассредоточившиеся уже по всему залу, хохотали вместе со всеми:

— Ой, умора, Малахитова женщины не любят!

— Девочки, я бы отдалась ему с закрытыми глазами, только страшно — все же Малахитов!

— Женщины его не любят! Умру!

Пышнотелая дама, директор фотоателье из Столешникова переулка, прогудела:

— Товарищ Малахитов, вас бы поразило, если бы я пригласила вас на танго?

— Пригласите! Пригласите меня! — взмолился Лева.

— Нет, я никогда на это не решусь! У меня к вам просьба, товарищ Малахитов, приходите к нам в ателье со своими чемпионскими медалями!

Лева метнулся в сторону, ища среди хохочущего зала сочувствующее, глубоко потрясенное лицо. Тщетно. Весь «Нашшараби» грохотал от удовольствия — вечер удался! Шутка о том, что «Леву Малахитова женщины не любят», шаровой молнией летала по залу, сражая наповал. Ну а наперсник школьных безобразий Серега Бабинцев, купаясь в лучах уже собственной славы, вдохновенно врал окружившим его молодым специалистам:

— Мыс Левкой, старики, весь Кавказ излазили. Однажды на Клухорском перевале упились в купель…

И лишь один человек, Юф Смеллдищев, скрестив руки на груди, стоял возле служебного стола, и в месопотамских его глазах Лева снова увидел приближающиеся желтые огни. Безотчетно повинуясь их зову, Лева стал приближаться, но был схвачен за руку своим старшим товарищем, давним наставником по бильярду, ипподрому и начертательной геометрии Гельмутом Осиповичем Лыгерном, ныне директором одной из киностудий.

Они поцеловались.

— Гельмут Осипович, сегодня у меня страшный день, — горько сказал Лева, — я выяснил, что стал ходячим анахронизмом и что меня решительно женщины не любят. Вы, как старый мой товарищ, должны понять…

Это все зола! — отмахнулся Лыгерн. — Твои «Большие качели» получили Гран-при в Акапульке. Слышал? Вот это дело! А ты о женщинах грустишь! Слушай, Левка, есть у тебя новые идеи по нашей части, по кинематографу? Давно ждем.

— Новые идеи? — горько усмехнулся Лева. — Все требуют от меня новых идей, и вы не исключение, Гельмут Осипович. — Он снова усмехнулся, на этот раз с озорством. — Есть новая идея для вашей студии. Надо сжечь шестой павильон.

— Как сжечь? — деловито спросил Лыгерн, уже строча «идею» в блокнот.

— Облить керосином и сжечь.

— Толково, — пробормотал Лыгерн, — толково, толково… Мимо прошли, пристально глядя на Леву, две полублондинки.

— Да почему же меня женщины не любят, Гельмут Осипович?! — с настоящим отчаянием возопил Лева.

— Это ерунда, это я тебе устрою, — пробормотал Лыгерн, развивая в блокноте Левину идею.

Лева снова вскочил и бросился через весь зал в буфетную к Розе Наумовне, которая всегда жила в его памяти как дама приятной наружности и доброго характера, хотя была Роза Наумовна уже частично старушкой.