Рандеву - Василий Аксенов

Они познакомились лет уже семь или восемь назад на далекой сибирской стройке, куда Лева Малахитов, в то время молодой молодежный деятель, приехал с неопределенной целью.

Лева, легкомысленно-прогрессивный, гулял по эстакаде, говорил все, что полагается: «Ну как, ребята? Ну как, девчата?» — иной раз застывал, каменел, суровел — в необозримой сибирской дали виделись ему костры Ермака. Быстро с его приездом наладилась на стройке общественно-массовая и культмассовая работа.

Ночь просидев с инженерами, Лева сдвинул с мертвой, точки расчет важнейшего узла плотины.

Однажды, стоя с шестом на бешено несущемся плоту, мчась по дико-стремительной реке, стоя с шестом среди бурунов, валунов, стоя с шестом в туче брызг, в радугах, пьяный без вина и счастливый, стоя с шестом на плоту, он увидел вдруг на берегу замысловато-одинокий портальный кран. Сперва показалось, что на будке установлены голубые прожекторы, а это были Нинины очи. Нина, малообразованная, но мечтательная девушка, работала тогда на одиноком башенном кране в тайге. Сколько раз мечтала она, жмурясь на реку, о появлении в облаке брызг сказочно прекрасного моложавого комсомольца, и вот он появился — Лева Малахитов.

Круто сманеврировать между скал и причалить к подножке стального великана, припасть к ногам прожектороглазой Нины было для Левы делом одной минуты.

До вечера пробыли они вдвоем в будке крана, вируя и майная, перетаскивая валуны с места на место, чтобы не сидеть без дела.

И вот уже ярко сверкающий день сменился пылко-красным закатом, когда Нина и Лева оказались возле будущей гидростанции. Здесь, в роторе турбины, произошла их первая любовь.

Об их свадьбе долго еще ходили разные россказни по необозримой Сибири.

Ну, говорили, например…

В Москве Нина занялась самообразованием. Неожиданно выявились недюжинные, а проще сказать, фантастические способности. Нина глотала книгу за книгой. В любое время ночи Лева, просыпаясь, видел ее головку, упирающуюся лбом в настольную лампу. Сначала пошли классики. Потом зарубежная современная литература. Одновременно овладела тремя европейскими языками. Тут как раз вошла она в компанию самых серьезных людей в Москве и с должным презрением судила в этом кругу современную отечественную словесность. Пошла философия — Гегель, Кант, изучение дзен-буддизма, возврат к христианству, новый отход от него, ночные слезы в подушку рядом с безмятежно храпящим Левой, ночные слезы о судьбе человека, утренняя серьезность, на припухшем лице — очки (мой добрый филин), попытка чтения вслух и критика всемирно известного мужа.

В компании серьезных людей о муже Нины говорили с добродушной улыбочкой — что с него возьмешь: кумир студенчества, баловень судьбы, поэт, хоккеист, футболист, музыкант, конструктор, кто еще? Леонардо да Винчи, хе-хе-хе. Нина страдала и кри-ти-ко-ва-ла бедного Леву за его феерическую жизнь. Подушки Левы то и дело летели с кровати на диванчик. Лева сидел в темноте на диванчике, таращил красные от шампанского уши — ни слова, о друг мой, ни вздоха, — плакал.

Способностями к чтению он обладал не меньшими, чем Нина, — больше того, он обладал зеркальной памятью и мог, как В. Б. Шкловский, запоминать все прочитанное наизусть, но не мог он отдать себя целиком чтению, уйти в философию, сидеть дома по ночам, когда ему со всех сторон звонили — Лева, сыграй, Лева, напиши, выступи, Лева, сконструируй то да се, слетай туда и сюда, помоги, выручи, дай по зубам, Лева!

Да, Ниночка критиковала своего Леву за несерьезность, но отнюдь не из ревности к воображаемому сонму блондинок, брюнеток, шатенок, рыженьких, разумеется, окружавшему такого человека, как Лева. Эти предполагаемые полчища, легионы распутниц отнюдь не преследовали ее по ночам, совершенно не заставляли скрежетать зубами, мучиться в бессоннице, все это чушь, недостойная даже презрения. Она была человеком широко образованным и философского склада. Несерьезность Левы, вот что ее огорчало.

— Ойстрах звонил, Ниночка?

— Нет.

— А кто звонил?

— Стравинский звонил из Парижа.

— Что говорил?

— Да ой, Господи! (Иногда вырывалось и такое — память о тайге.)

— Нинок, умоляю, о чем Игорь говорил?

— Да пишет для тебя партию баса. У тебя разве бас?

— Нина!

— Ты всегда тенором пел.

— Опять издеваешься, Нина? Зачем тебе над басом-то моим издеваться? Ведь это же мне Бог дал, Бог и возьмет… (Жалобное всхлипывание.)

…Молчание под бу-бу-бу, слоновий ропот контрабасов (влюбленность контрабасов во все другие инструменты известна), медовое течение флейты и напряженное фортепьяно по два такта на такт…

— Куда ты сейчас, Лев?

— На елку.

— Ох!

— Что, Ниночка, моя любимая?

— Нет уже сил.

— Пойми, они попросили… и детвора ждет… ребята из филармонии, Зоя Августовна… ну…

— Да ну вас всех к лешему!

Сибирячка трубкой по рычагу на том конце провода, в Измайлове, сибирячка — с разбегу — лицом в подушку, капли сибирских слез на «Исповедь Ставрогина», к лешему всех!

А Лева вышел из будки и нырнул за угол на относительно тихую площадь с большими кусками нетронутого пушистого снега, раскланялся с человеком, ведущим на поводках четырех отменных псов-боксеров, нырнул под арку сурового дома и появился оттуда с дворницкой лопатой.

На задах площади метрах в ста от памятника имелся снежный холм, достигающий высоты человеческого роста. Лева бодро приступил к нему с лопатой. Под взмахами лопаты обнаружился голубой «москвичок», купленный прошлым летом в Риме. Подбежала дворничиха из сурового дома:

— А я уж думала: какой злодей лопату тяпнул? А это ты, Лева?

— Приголубьте меня, Марфа Никитична! — воскликнул Лева и припал к необъятно-ватному плечу. Коротко всплакнул.

— Ну, Левка, че ты, че ты, в самом деле! — Дворничиха задрожала, как от щекотки.

— Мамочка моя, спасибо, — крикнул он уж совсем что-то несообразное.

«Мамочка моя вторая, — подумал он, глядя в спину удаляющейся с лопатой дворничихе. — Третья, — поправился он, имея еще кого-то в виду. — Третья моя мамочка, русская женщина».

— Марфа Посадница! — крикнул он совсем уже что-то несуразное.

Включил мотор, «москвичок» слабенько задрожал.

— Родной ты мой, друг ты мой, — шептал Лева, целуя «москвичок» в ветровое стекло, в баранку, в спидометр, в пепельницу. — Лапа моя, лапуля, — и рванул с места.

На посту возле телеграфа с голубым «москвичком» раскланялся старшина-майор Храпченко, на Манежной площади ему махнул рукой старшина-подполковник Полупанченко, и возле Бронницких ворот Кремля Леву за руку поприветствовал старшина-генерал-лейтенант Фесенко.

Лева остановил свою «лапушку» возле Бронницких ворот и вступил в Кремль пешком.

В Бронницких воротах — постоянная тяга необычайной силы, в них — гул и свист, как в аэродинамической трубе, а снег, попадая в зону, слипаясь, летит сплошной массой, в которой маломощно кружатся человеческие фигуры, и бьет вам в лицо или в спину.

Так и Лев? под популярное пальто, под калориферный свитер били ветер и снег. С трудом преодолев сопротивление и припадая иной раз всем телом к брусчатке, Лева проник в Кремль и свернул за угол башни — отдышаться.

Рядом выло и стонало, а над ним как раз спокойно кружился снег.

Лева прижался спиной к древнему кирпичу, оцепенел, услышал вдруг блоковскую музыку:

Ревет ураган,Поет океан,Кружится снег,Мчится мгновенный век,Снится блаженный брег.

В разрыве туч — Господи! — мелькнула вдруг звезда, ободряюще подмигнула.

Сквозь мраморно-стеклянный фасад Дворца просвечивал сказочный мир: гигантские ели в свисающих серебряных нитях, красные, желтые, голубые шары и пики, бонбоньерки, огромные клочья совершенно белой ваты, да чего там только не было!

Представители московской детворы с первых же шагов попадали здесь в заботливые руки затейников, скоморохов, серых волков, красных шапочек, зайчиков и лисичек, бармалеев, крокодилов и айболитов, буратино и бегемотов, руководителей пионерской организации столицы и артистов Центрального детского театра.

Все было наполнено ожиданием — ждали Деда Мороза. Зоя Августовна сразу увлекла Леву в грим-уборную, тормоша по дороге и мягко укоряя за опоздание.

Между ними состоялся разговор. Вот он:

— Зоя Августовна, помните… как-то… в Крыму… я… меня обуревает… вы поймите…

— Левушка, надевайте бородушку. Детвора ждет.

— Ставь же свой парус косматый… Поцелуйте меня в щеку… по-матерински… я сейчас…

— Левушка, кафтанчик, сапожки…

— Меть свои крепкие латы знаком креста на груди… Зоя Августовна, меня обуревают… ведь я же тоже человек… Помните, был шторм?

— Ой, утолщение забыли! Левушка, расстегните кафтанчик, надевайте утолщение. Хи-хи-хи, вот был бы номер — худенький Дед Мороз!