Харагуа - Альберто Васкес-Фигероа

Ингрид любила смотреть на спящего возлюбленного, когда первые лучи рассвета озаряли его тело, словно срывая с него все покровы один за другим, пока он не представал полностью обнаженным; и тогда она в восхищении вспоминала те далекие дни, когда они предавались любви на берегу маленькой лагуны, хотя даже в те времена она не решалась протянуть руку и коснуться гладкой кожи и тех мускулов, что дарили поистине райское блаженство.

И эти воспоминания были невыразимо прекрасны, потому что Ингрид представляла свое тело — упругое и сияющее, охваченное дрожью восторга — и невыразимая боль закрадывалась в душу, стоило вспомнить, что теперь ее тело уже не столь привлекательно, как в те далекие дни, и прежняя красота увяла.

Увы, кожа ее была уже не та, а тело уже не столь совершенно, как и бедра, и ноги, которыми она по ночам обнимала возлюбленного. Да и не было в ней теперь ни прежней страсти, ни жара, ни восторга в минуты наслаждения.

Ее часто охватывало чувство, что она предлагает стекляшки по цене алмазов и некоторым образом обманывает возлюбленного.

Ее груди уже не столь упруги, как раньше, а на лице появились глубокие морщины; но более всего Ингрид угнетали не морщины и не дряблость тела, а то, что не осталось в ней прежнего задора и жизнелюбия.

Она так любила Сьенфуэгоса, что хотела предложить ему только самое лучшее, но прекрасно знала, что сама она — уже не самая прекрасная женщина. Ей так хотелось, чтобы он получал то же удовольствие, что и когда-то в лагуне, и она ненавидела себя за то, что не могла отдаваться ему, как много лет назад. Возможно, именно это погружало ее в глубины депрессии.

Канарец же был терпелив и сдержан, надеясь, что когда-нибудь любимая, в которой он по-прежнему не находил недостатков, ответит на его ласки с прежней страстью, хотя в иные ночи чувствовал себя отвергнутым, словно та нежная и глубокая пещера, в которой он мечтал навсегда поселиться, не была уже его единственным убежищем.

Вечный странник мечтал вернуться к Ингрид и найти желанные тепло и умиротворение, но они там его уже не ждали.

Для него не существовало других женщин, он жил страстью к той, прежней Ингрид, и по опыту знал, что никто не даст ему и сотой доли того счастья, что он познал с ней.

Он не видел ни морщин на ее лице, ни потерявшей упругость груди, ни огрубевшей кожи. Сьенфуэгос видел лишь тот неповторимый образ и глаза цвета вод Карибского моря у необитаемого кораллового острова.

Он решил просто подождать, когда Ингрид поправится, а тем временем «Чудо» вернется из Испании, поскольку хотя время, данное им губернатором Овандо на то, чтобы покинуть остров под угрозой повешения, уже вышло, Сьенфуэгос радовался, что корабль до сих пор не появился, считая, что сейчас не самый подходящий момент для того, чтобы отправиться на поиски места для новой колонии подальше от Эспаньолы.

Было очевидно, что люди губернатора никогда не найдут их в сердце Харагуа, а значит это хорошее место, чтобы дождаться, пока немка вновь станет прежней решительной женщиной, на которую можно положиться.

Старый Яуко готовил для нее отвар из каких-то грибов, который, казалось, ненадолго возвращал ее к жизни, но Сьенфуэгос, как и Бонифасио Кабрера, считал, что такое лечение не может пойти ей на пользу.

— Она живет как в тумане, — жаловался Сьенфуэгос. — И рано или поздно настанет время, когда она больше не сможет обходиться без этой гадости.

— Дай ей время прийти в себя, — посоветовал друг.

— Это вопрос не времени, а силы воли, — возразил Сьенфуэгос. — И я боюсь, что снадобье, которое дает ей Яуко, как раз подавляет волю. Я должен заставить ее очнуться, но не знаю, как это сделать.

— Тогда попробуй ее обмануть.

— Что-что?

— Попробуй ее обмануть, — спокойно повторил хромой. — Заставь ее поверить, будто ты спишь с другой. Тогда она испугается, что может тебя потерять, и глядишь, очнется.

— Или окончательно уйдет в себя, — заметил Сьенфуэгос. — Порой мне кажется, что именно этого она и ждет каждую минуту: когда же я дам ей понять, что больше не люблю ее, что она не будоражит моих чувств как прежде. Но это не так.

— Странное у вас сложилось положение, — заметил Бонифасио Кабрера. — Два человека любят друг друга, и именно поэтому не могут быть счастливы. Я думал, в жизни больше здравого смысла.

— Это не моя вина.

— Никто тебя и не винит, — заверил Бонифасио. — Но и ты не должен винить ее. Порой, когда вы вместе, ты выглядишь ее сыном, и она это видит.

— И что я могу с этим поделать?

— Боюсь, что ничего.

Однако кое-что канарец все же сделал: на следующий день, войдя в хижину, он с удивлением увидел, как Ингрид смотрится в серебряное зеркальце, которое всегда носила с собой. Сьенфуэгос в сердцах выхватил зеркало у нее из рук и выбросил его из окна в море.

— Кончай уже выискивать у себя морщины и седину! — выкрикнул он в ярости. — И перестань пялиться в зеркало. Единственное зеркало, которое скажет тебе правду — это я, и ты такова, какой я тебя вижу.

— А как я смогу узнать, какой ты меня видишь, если у меня нет больше зеркала? Ведь только оно скажет мне правду.

— Правду? — удивился канарец. — Какую правду? Какую правду может сказать полированный кусок металла, не способный думать и чувствовать? Или правда заключается в том, что ты хочешь в нем увидеть?

— Это единственная правда, которая существует на свете. Ведь всем известно, что зеркала не лгут.

— Кто тебе сказал такую чушь? — удивился Сьенфуэгос. В зеркале все отражается справа налево и слева направо. И это — первая его ложь.

— А вторая?

— А вторая — в том, что оно пытается убедить нас, будто бы плоское изображение — это человек. Оно может показать тебе каждую морщинку и каждую сединку, но даже понятия не имеет, что каждая твоя морщинка имеет свою историю, а каждый седой волос появился по моей вине.

Он помолчал, затем протянул руку и погладил Ингрид по щеке.

— Но я знаю, что для меня каждая твоя морщинка и сединка дороже, чем весь мир, и сейчас я люблю тебя еще сильнее, чем в те времена, когда их не было. Прежде ты была просто очень красивой девушкой; теперь ты — женщина, которую я люблю больше всего на свете.

— Вот же медовые речи! — улыбнулась Ингрид. — Подумать только, когда я влюбилась в тебя, я совсем тебя не понимала!..

— Рад это слышать, — канарец присел рядом и заглянул в ее огромные глаза. — Но есть кое-что еще, о чем ты никогда не должна забывать, — добавил он. — Видишь ли, наша с тобой любовь с самого начала повлекла за собой столько боли, мук и смертей, что мы никак не можем допустить, чтобы все эти страдания и гибель стольких людей оказались напрасными.