Харагуа - Альберто Васкес-Фигероа

— Поменьше шпаг, побольше лопат, вот что мне нужно, — бормотал он себе под нос. — Поменьше арбалетов, побольше серпов; поменьше боевых коней, побольше мулов, тянущих повозки.

Но в глубине души он все же понимал, что для возведения городов необходимо, чтобы кто-то размахивал шпагой, охраняя их от набегов, пока эти земли не будут полностью подчинены.

Понимал он также и то, что Санто-Доминго — это только начало, плацдарм, отправная точка, от которой во все стороны потянутся дороги, и по ним двинутся конкистадоры; стремясь завоевать весь Новый Свет.

И это приводило его в ужас.

Губернатор брат Николас де Овандо, кавалер ордена Алькантары, доктор университетов Вальядолида и Саламанки, был действительно мудрым и образованным человеком, имевшим лишь один серьезный недостаток: слепой расизм, являвший собой, однако, своего рода «изюминку» этой сложной и загадочной личности, поскольку, считая себя настоящим кастильцем и пламенным патриотом, Овандо тем не менее питал глубочайшее презрение к большинству своих соотечественников.

Хотя, сказать по правде, брат Николас де Овандо презирал не столько людей, сколько то дремучее невежество, в которое погрузилось общество после долгой и изнурительной войны с маврами, длившейся почти восемь веков. Теперь люди отчаянно старались забыть все то хорошее, что дали им захватчики, даже не желая задумываться, чем можно это заменить.

Не прошло еще и десяти лет после падения Гранады, последнего мавританского королевства, и изгнания евреев, а уже нашлось немало тех, кто стремился любой ценой искоренить любые следы мавританского или еврейского влияния, ставшие неотъемлемой частью испанской культуры, объясняя эти гнусные поползновения тем, что якобы стремятся высоко нести знамя христианской веры, проявляя чрезмерное рвение даже в пустяках, и это было бы смешно, если бы не было так грустно.

Самый невинный жест, восклицание и даже отказ плюнуть в сторону бывшей мечети или синагоги могли повлечь за собой самые серьезные обвинения и привести ни в чем не повинного человека на суд Святой Инквизиции.

Брат Николас де Овандо считал себя добрым христианином, истинно верующим и питал глубочайшую любовь к Богу, а потому нисколько не боялся его гнева; возможно, именно это помогло ему столь тесно сблизиться с братом Бернардино де Сигуэнсой, склонным рассматривать любой политический ход именно с позиции веры.

Но нельзя забывать, что в первую очередь он был все-таки политиком.

— Наш символ — крест, — произнес он наконец. — И если вы присмотритесь повнимательнее, то увидите, что любой крест похож на меч, острый и и опасный. А стало быть, мы будем пользоваться мечом до тех пор, пока будет необходимо, и воткнем его в землю, лишь когда последний язычник склонит голову перед Христом. Лишь тогда крест станет вечным символом мира.

Францисканец упорно не желал признавать, что мир — это дерево, чьи корни необходимо напоить кровью, чтобы оно дало достойные плоды, и по-прежнему пытался убедить своего давнишнего однокашника оставить в покое принцессу Анакаону и ее крошечное «королевство» Харагуа.

— Имейте в виду, — произнес он наконец, — что иногда мертвый враг может оказаться гораздо опаснее, чем живой.

2  

Роды доньи Марианы Монтенегро оказались необычайно тяжелыми.

Прежде всего, ей было уже тридцать четыре года, а недавно перенесенная болезнь и бесконечные страдания, которые ей пришлось испытать в первые месяцы беременности, проведенные в ужасных застенках Инквизиции, тоже не пошли на пользу ее здоровью; и, наконец, тяжелое путешествие через горы и сельву жаркого влажного острова довершили дело.

Только лечение старого Яуко и неустанная забота, с которой за ней ухаживали Сьенфуэгос, Арайя и принцесса Анакаона, ни на минуту не оставляя в одиночестве, помогли ей выбраться из мучительного забытья. Однако вышла она из него столь изнуренной и ослабленной, что, когда наконец смогла подняться на ноги, от прежней гордой и решительной женщины осталась лишь тень.

Затем она впала в глубокую апатию, для которой Анакаона находила множество объяснений; однако же, когда депрессия затянулась сверх всякой меры, Сьенфуэгос начал не на шутку беспокоиться.

Глядя как эта прекрасная женщина, которую он помнил полной жизни и задора, превращается в изможденное, сгорбленное и совершенно потерянное создание, едва отвечающее на простейшие вопросы, он впадал в такое отчаяние, что в сравнении с этим вся его прошлая жизнь, насыщенная горькими и ужасными событиями, могла показаться сущими пустяками.

Казалось, злодейка-судьба по-прежнему преследовала его, отнимая счастье, вполне, по его мнению, заслуженное. Сьенфуэгос уже устал выбираться из ловушек судьбы, из которых прежде ему всегда удавалось ускользать. Теперь же он оказался лицом к лицу с самым трудным испытанием.

Нет в мире ничего более непостижимого, чем глубины человеческого разума, а потому стоит ли удивляться, что хитроумный козопас, привыкший с блеском управляться с самыми неразрешимыми, казалось бы, проблемами, оказался совершенно беспомощным, пытаясь проникнуть в мысли любимой женщины.

К счастью, новорожденный рос сильным и здоровым и как две капли воды походил на своего отца, хотя при этом унаследовал от матери огромные небесно-голубые глаза. Но, очевидно, отсутствие у нее молока, из-за чего пришлось взять кормилицу-индианку, сыграло не последнюю роль в том, что прекрасная немка вдруг вспомнила о своем возрасте и почувствовала себя чуть ли не старухой.

Не помогал даже пример Золотого Цветка, которая считала, что у нее самой еще достаточно сил, чтобы выкормить младшего сына; но при взгляде на упругое тело принцессы и ее бархатную кожу ни у кого не возникало даже мысли о том, что она уже стала бабушкой, тоже когда-то прошла через похожие муки.

В этом отношении Анакаона была полной противоположностью доньи Марианы.

Будучи значительно старше Ингрид, она по-прежнему оставалась столь прекрасной, что редкий мужчина не потерял бы голову при виде этой красоты, и вовсю пользовалась своим очарованием, чтобы удержать трон, который уже давно грозил раздавить ее своей тяжестью.

Принцесса была отважна, умна и воинственна; пожалуй, она была также единственным представителем своей расы, которому удалось добиться настоящего уважения у белокожих гордецов, вторгшихся на остров, и уж точно единственным ее представителем, решившим изучить язык и обычаи чужаков, чтобы использовать эти знания в борьбе с ними.

Она знала, что не следует ждать ничего хорошего от этих чужаков, чьи амбиции не знали границ. Она ненавидела их, как ненавидела любое зло, угрожавшее ее народу, но даже ненависть не мешала ей в глубине души восхищаться этими людьми, а в чем-то даже им подражать.