Запах серы - Гарун Тазиев

Ни один призрак или демон не помешал нашему ликованию: скорее всего они прятались во втором колодце. Мы крепко хлопали друг друга по плечам, решили перейти на «ты» (несколькими неделями позже мы поссорились, но это уже другая история), потом побежали к центральному колодцу. Кроме немногочисленных трещин, мы не встретили никаких препятствий. Через пару минут, запыхавшись (как-никак пробежка на высоте 3300 метров), мы стояли на четко обрезанном краю головокружительной цилиндрической пропасти. В глубине ее нам открылась самая неожиданная, самая невероятная из виденных мною картин.

Полумесяц кипящей лавы, показавшийся мне огромным, занимал примерно 1/3 площади круга колодца. Даже на расстоянии 200 метров идущий от него жар опалял кожу. Мощные волны гуляли по этой серо-стальной поверхности, на мгновения открывая нам жидкое золото скрытого под нею костра. Собственно говоря, это были не волны, хотя от них и расходилась мелкая зыбь. Они скорее походили на пузыри диаметром в 5, 10, 15 метров, пробивавшие поверхность и приоткрывавшие ослепительную внутренность озера.

Итак, красноватое сияние, уже 26 лет венчавшее ночами Ньирагонго и иногда различимое за 100 километров, исходило от озера постоянно кипящей лавы. Восхищаясь красотой зрелища, я еще сильнее ликовал по поводу успеха предприятия, в которое никто, кроме нас, не верил, и предвкушал будущие захватывающие исследования.

Я так устроен, что всегда стремлюсь вперед. Будущее значит для меня больше, чем настоящее, а прошлое не существует вовсе. Вот почему, пусть это было не совсем естественно, следя глазами за редкостной игрой подземных сил, в воображении я уже рисовал себе контуры будущего, в котором наслаивались друг на друга программы работ, конкретные вопросы строительства, оборудования, техники и подбора людей, перспективы основополагающих открытий и еще бог знает что. В принципе открытие лавового озера требовало вулканологической обсерватории, которую, конечно же, должны были немедленно здесь выстроить. Еще в 1912 году такая обсерватория была создана на гавайском вулкане Килауэа, близ края его знаменитого огненного колодца, называвшегося Галемаумау — «жилище вечного огня». Озеро в том кратере было обнаружено в 1823 году, однако после сильного извержения 1924 года оно исчезло. За 12 лет работы обсерватории вулканология добилась больших успехов, чем за весь предыдущий век.

В самом деле, постоянство и доступность основных, компонентов извержения, то есть газов и расплава, возможность проводить их замеры, регистрировать изменения магнитного поля, вибрацию почвы, вздутия или дефляции поверхности являются почти непременными условиями нормальной работы вулканолога. В противном случае ученые крайне медленно продвигаются в познании столь сложного, переменчивого и труднодоступного явления, как вулканизм. Из неполного десятка известных тогда постоянно действующих вулканов — Этна и Стромболи в Италии, Ицалько в Сальвадоре, Сантьягито в Гватемале, Ияуе на Новых Гебридах, Ньирагонго и Ньямлагира в нынешнем Заире, Тинакула на острове Санта-Крус, Эребус в Антарктиде — ни один не был снабжен обсерваторией. Из вулканов с более или менее продолжительной активностью обсерватории имели только Килауэа и Везувий, однако эффективность их чрезвычайно снизилась, с тех пор как оба кратера уснули (первый в 1924 году, а второй 20 годами позже). Вместе с 15 остальными обсерваториями тех лет, в большинстве своем японскими, они простаивали в ожидании пробуждения своих подопечных.

Но вот мы открыли в Ньирагонго феномен, более всего подходящий для углубленных исследований, — лавовое озеро… «Объект» к тому же был спокоен и доступен. Я ни секунды не сомневался, что, поскольку это озеро единственное в мире, на нем немедленно устроят обсерваторию, выделят аппаратуру для «выслушивания», предоставят необходимые кредиты и создадут коллектив научных работников… Предстояло возобновить программу, прерванную за 25 лет до того исчезновением озера Килауэа. Беспрецедентный прогресс техники за эти годы должен был заметно ускорить раскрытие тайн вулканов. Вот так я уносился воображением сквозь годы, жадно всматриваясь в бесподобное зрелище.

Возбуждение мое длилось относительно долго. Оно продержалось несколько месяцев, и это несмотря на отсутствие интереса у моего непосредственного начальника, на безразличие других ученых, на замаскированные любезностью подножки тех, кому положено было «защищать» вулканы Вирунга, то есть дирекции национальных парков Конго. В данном случае «защищать» должно было означать «охранять», но на деле это сводилось к запрету.

Первородный грех независимости моего мышления вызывал подозрение этих чиновников с самого начала вулканологической миссии, порученной мне на вверенной им территории. К этому добавлялся еще один проступок: мне удалось сделать то, что они считали неосуществимым; к тому же я не поставил их в известность и не попросил у них помощи. Я был уже достаточно зрел, чтобы нажить себе врагов, но еще чересчур наивен, чтобы недооценивать их способности к сопротивлению. Из-за этого я на 10 лет стал «персона нон грата» в парке Вирунга и не смог ни систематически изучать Ньирагонго, ни устроить на нем обсерваторию. Суровый урок!.. Эти 10 лет работы в обсерватории позволили бы вулканологии при тогдашнем ее скромном уровне сделать хороший скачок. А меня бы это избавило от немыслимых усилий, которые потребовались для воскрешения этой науки в Западной Европе, где она фактически перестала существовать после второй мировой войны.

Так называемые компетентные лица не только выбросили в корзину проект обсерватории, но и лишили меня в итоге работы. Напуганное окриком всесильного управителя национальных парков, начальство приказало мне прекратить «ребячество» (вулканологию!) и вернуться к вещам серьезным, то есть к ветхозаветной геологии. Я подал в отставку. В тот момент я чувствовал себя одиноким и совершенно безоружным. Почти все геологи относились к явлению вулканизма с безразличием, а большинство геофизиков — с презрением. Из крупных довоенных европейских вулканологов многих уже не было в живых, другие состарились или потеряли авторитет; их совещания напоминали пародию; вулканология топталась на месте, иссушая себя в академических спорах о данных десяти-пятнадцатилетней давности. Было отчего прийти в отчаяние…

В последующие 10 лет мне не раз говорили: «Бросьте это, нашла коса на камень», но я лишь утверждался в своей решимости доказать значение вулканологии. В этой длительной борьбе я пользовался незаметной, спокойной и эффективной поддержкой профессора Ивана де Манье. Пятью годами раньше, когда я заканчивал Льежский горный институт, он преподавал нам геофизику и основы горнорудной разведки, а потом предложил мне место ассистента в своей брюссельской лаборатории. Именно он побудил меня после войны поехать в Африку. А после «вулканологического бунта» он был единственным геологом с именем, поддержавшим меня в деле, казавшемся многим в 1948–1958 годах инфантильной борьбой одиночки за какую-то бессмысленную идею. Не прояви он ко мне доверия, я, возможно, разуверился бы в самом себе и уже наверняка — в научной значимости моих целей. На протяжении всех этих невеселых лет его дружеское отношение придавало мне силы в самые сложные моменты.