Феномен Артюра Рембо - Л. Андреев

Вершина гражданской лирики Рембо — «Парижская оргия, или Столица заселяется вновь». Политическое и поэтическое мышление Рембо в данном произведении можно измерять сопоставлением с титаном французской поэзии, с Виктором Гюго. «Парижская оргия» в одном ряду с «Возмездиями» (Les Chatiments) — «у меня под рукой „Возмездия“», — писал Рембо в мае. Здесь тот же стиль обвинительной речи, адресованной прямо указанному политическому противнику. Уровень критического пафоса в этом стихотворении неизмеримо выше, чем во всех предыдущих произведениях Рембо, — поэт поднялся за трибуну самой Истории.

Поражение Коммуны, победа версальцев осмыслена поэтом как величайшая трагедия именно потому, что Рембо не ограничивается непосредственными, эмоциональными ощущениями. Для него «заселение» Парижа торжествующей победу буржуазией — признак победы Прошлого над Будущим, ужасающий поэта признак социального регресса. Рембо пишет поистине эпическое полотно, картину павшего города, безумного разгула низменных страстей, то есть в обычной для себя манере живописует и бичует, принижая, приземляя до уровня физиологических отправлений.

«Парижская оргия» — гимн Парижу как средоточию всех надежд, всех порывов поэта. Рембо не создавал ранее такой эмоционально мощной, демонстративно открытой оппозиции в пределах одного стихотворения, одной поэтической системы. Поэтому «Парижская оргия» свободна от односторонности сатирических стихов Рембо, здесь отрицание не замыкается самим собой, оно усиливается противопоставлением тени и света.

Рембо произносит обвинительную речь — на его стороне нравственная сила, справедливость и истина. Вот почему, какими бы уничижительными эпитетами, приземляющими сопоставлениями поэт ни пользовался, нет ни следа цинизма или вульгарности. Как ни в каком другом стихотворении, стилистическая дерзость здесь оправданна и содержательна, она в немалой степени служит общему впечатлению бунта, протеста, — дерзость и ритмическая, и лексическая. Все компоненты «Парижской оргии», вся поэтическая система этого стихотворения предстает поэтому последней баррикадой Коммуны.

Баррикадой, обреченной на поражение. В письме, датированном 13 мая, то есть за несколько дней до «майской недели», Рембо поместил стихотворение «Украденное сердце». В этом стихотворении по-своему уже сообщено о «Парижской оргии». Различие только в том, что жертвой, отданной палачам, оказывается не Париж, а сердце поэта. Но участь их общая, и «Украденное сердце» раскрывает личный, автобиографический, так сказать, смысл «Парижской оргии», ту эмоциональную достоверность, которая так поражает в его памятнике погибшей Коммуне.

Стихи, написанные Рембо в дни Коммуны, показывают, как значение имела она для Рембо, и позволяют предполагать что будет означать для него ее поражение. Поражение восстания сделало личную драму Рембо подлинной трагедией личности. В какой бы мере он ни носил Коммуну в себе самом, он не был способен увидеть конкретно-исторический смысл поражения Коммуны (не случайна абсолютизация зла «Парижской оргии»), а следовательно, предвидеть и возможные победы, увидеть, кто и каким образом разрушит «весь мир насилья», справится с жестокой солдатней.

Поражение Коммуны означало для Рембо победу «сидящих», подтверждение его ярой антибуржуазности, компрометацию общественной политической деятельности. Стихотворение «О сердце, что нам кровь, которой изошел весь мир…» точно передает такое умонастроение Рембо, выражает его бешеный анархизм, задающий тон всему последующему творчеству, всей жизни Рембо.

После поражения Коммуны Рембо делает ставку на искусство, сочтя, что все прочие ставки биты. Тем самым он оставался поэтом XIX века, еще раз подтверждая свою органическую связь с романтизмом. Сила романтического опыта определила во многом даже характер эксперимента Рембо — сотворение нового, новой поэзии путем создания новой, необыкновенной, исключительной личности («стать великим больным, великим преступником, великим проклятым»).

Однако если Рембо и после Коммуны напоминает о романтической традиции, то в формах «неоромантических», и не только по времени своего эксперимента, но и потому, что все романтическое было им после Коммуны продолжено и развито до крайней черты, даже до извращения. Рембо делает ставку на личность как на сосуд, в котором выплавляется новое искусство (может быть, и новое общество — замысел Рембо не лишен был социального утопизма, заявлявшего о себе на всех поворотах его поэтической судьбы), но эта личность рвет связи с социальной средой, окончательно скомпрометированной, и себя самое социально компрометирует.

Рембо перестал учиться, несмотря на свои поистине поразительные успехи. Он вообще избегает всякой постоянной деятельности, способной приобщить его к общественному организму. Отказ Рембо представлял собой демонстрацию асоциальности, бунтарских настроений, так как он был не из числа бездельников. Самообразованием, например, Рембо занимался упорно. Говорят, что по старенькому греко-русскому словарю он пытался даже изучать русский язык…

Начинается новый цикл скитаний. В августе 71 года Рембо посылает свои стихи Верлену, и тот, пленившись ими, приглашает поэта в Париж. Там Рембо сближается с Верленом, с другими поэтами, живет жизнью подлинной богемы, жизнью «гошиста», если говорить на современном языке. Сам образ жизни Рембо как будто ставит под сомнение заложенную в его поэтическом опыте романтическую предпосылку — в нем нет ничего исключительного, тем паче возвышенного, напротив, все достаточно низменно.

В феврале 1872 года Рембо возвращается домой, но уже в мае снова направляется в Париж, затем вместе с Верленом — в Бельгию, а вскоре — в Лондон. В декабре он появляется на родине и тотчас же вновь отправляется в Англию, опять возвращается во Францию, затем в Бельгию. В июле 1873 года Верлен во время очередной ссоры стреляет в Рембо, ранит его, попадает в тюрьму. «Роман» с Верленом — форма вызывающей асоциальности — завершается этой трагикомической, жалкой, недостойной и того, и другого сценой из дурного спектакля.

В начале 1874 года Рембо в Англии, затем в Германии, Италии; пробыв некоторое время в Шарлевиле, он оказывается в Австрии, Голландии, и т. п. вплоть до 1880 года, когда поэт окончательно, то есть до своей болезни, покидает Европу.

Итак, почти 10 лет скитаний по Европе. Они, несомненно, напоминают о первом цикле мальчишеских бегств. Но есть и различие — теперь скитания говорят не столько о бунте, сколько о неприкаянности. Видно, что после Коммуны Рембо окончательно выбит из колеи (да и какая колея у Рембо?!), что он мечется, не зная, что ищет. Это не просто 10 лет скитаний, но 10 лет нищеты, случайных, чтобы не умереть с голоду, заработков, чудовищных экспериментов, вроде странной дружбы с Верленом.

В испещренной границами и уставленной таможенниками Европе мечущийся Рембо кажется вопиющей аномалией, символом вызова, брошенного любой организованной социальной жизни. Он живет в обществе, но пытается быть свободным от него, не связывает себя даже фактом присутствия, пребывания на одном, не важно каком именно, месте.

Некоторое время Рембо остается поэтом. Граница периодов, на первый взгляд, обозначена четко и решительно — 13 мая 1871 года, в тот памятный месяц, когда была раздавлена Коммуна, Рембо пишет письмо, в котором заявляет о своем намерении создавать новую поэзию: «Я хочу быть поэтом, и я пытаюсь превратиться в ясновидца… Речь идет о том, чтобы достичь неизвестного расстройством всех чувств…» Затем, 15 мая, последовало письмо с более подробным изложением программы.

Нелегко определить, где позаимствовал Рембо понятие «ясновидения». Может быть, и у прочитанного им Мишле, который писал (во «Введении во всеобщую историю» — L'Introduction a l'historie universelle, 1831) о «ясновидцах и пророках, выходящих из народа».

Программа «ясновидения» прямо связывается Рембо с бунтом («Я бастую») ведь и два знаменитых письма появились до кровавой «майской недели» (21–28 мая), Коммуна еще не была побеждена. Следовательно, в них сказался и предельный для Рембо социальный гнев, и постоянство его «гошистской» асоциальности. Социальное было приемлемо для Рембо преимущественно в том виде, в котором оно опровергало общественное бытие «сидящих». Вот почему поэзия как будто осмысляется им в своей социальной функции, но вместе с тем социальная роль поэта отрицается самым категорическим образом. Более того, можно сказать, что пафосом писем Рембо о «ясновидении» оказывается именно пафос воинствующей асоциальности. Изамбару, по словам Рембо, погрязшему в «рутине» самой своей принадлежностью к «педагогическому персоналу», поэт с вызовом бросает негодующее «работать сейчас — ни за что, ни за что», ведь в это самое время в Париже «погибает столько работников». Истоки «ясновидения» оказываются в таком «расстройстве чувств», которое демонстративно противополагается «нормальному», социальному бытию: «Тупицам из коллежа» Рембо предлагает «все, что можно, и в деле, и в слове сочинить низкого, грязного, дурного».