Мы — из дурдома - Николай Шипилов

Получится ли у разносчиков демократии как по-писанному — я не уверен. Однако мой приятель — добрый Юра Воробьев из бывшей восемнадцатой палаты, диагноз «склонность к мнимой левитации и телепортации»  — квантово, по старинке телепортировался в Киев [8]. Юра был милосердным человеком и биологическим противником революционного насилия, матросов, опоясанных пулеметными лентами, он был против сабельной шинковки человеческой плоти. В нескончаемое время российских «реформ» добрый наш Юра, подобно Орфею, намеревался возвращать погибших детей их безутешным родителям. Детей-двойников он надумал искать по вокзалам, городским панелям, спецприемникам и детским домам. Как мне известно, он уже приступил к этому благородному занятию.

Отчасти Юра был федоровцем-меркурьевцем и считал, что только братство всех живущих может быть основой для достижения бессмертия, но только при условии воскрешения всех умерших отцов бессмертию есть оправдание. Он по-своему хотел одолеть энтропию и смерть, возвращая живым пока всего лишь иллюзию «Пасхи воскрешения».

— Современный мир не только уже убил и похоронил Бога, но и скорбь по этому поводу уже притупилась в ливерных сердцах людей. А ведь подумайте, как невыносимо страшно человеку жить без Бога и отчетливо понимать при этом весь смысл такого положения!

Почему Юра лично и живо интересовался ходом укропейских выборов в Раду? Он боялся суживания поискового сиротского поля с отпадением украинской русской ветви от хиреющего славянского ствола.

Вот и в эти дни он полетел в один из детских домов Украины за мальчуганом Васей. Судя по фото, Вася-дублер мог заполнить собой черную дыру утраты в любящих родительских сердцах. Таково было мнение Юры. Второй его целью стояло наблюдение за укропейскими выборами. Он думал сделать все возможное, чтобы они прошли честно и «прозоро», а по возможности и повлиять на их исход, который не разрушал бы окончательно славянского братства.

— Экстремальное это занятие — наблюдать выборы, — должен был признаться он впоследствии. — Но и вполне посильное для любого изобретательного дурака.

Третья причина такова. Младший его троюродный брат, которого Юра уже не помнил в лицо, разорился на мелком предпринимательстве. И это понятно: ведь еще никто не заработал миллионов на соевых котлетах и синтетической сметане — миллионы не зарабатывают в трудах праведных. Теперь он, этот братишка, безадресный и бездомный валяется под заборами Укропы и просит у братишки Юры денег, чтобы «подняться». Подскажи, просит он, мой старший брат, как мне, русскому, открыть нормальный бизнес в маленькой, но гордой Чечне? Я ведь, говорит, брат, за нее чуток крови пролил в рядах волонтеров Дмитра Закорчинского! Не своей, разумеется, крови.

Так Юра и полетел. Найти его мы смогли лишь полторы недели спустя. Оказалось, он постарел до таких степеней, что неоднократно промазывал с приземлением. Приземлялся, как говорят парашютисты, «мимо тазика» — и все тут. Раньше за ним такого не водилось, это печальные признаки старения плюс сильного засорения атмосферы выхлопами человеческой жизнедеятельности.

С первого старта он оказался не на юго-западе, а на северо-востоке от Москвы, в Новосибирске. Там Юра рискнул поговорить с местными ребятами на автобусной остановке «Карьер Барокко», что в сторону Академгородка, напротив левобережного городка ВАСХНИЛ.

— Я — дядя Юра, да, Воробьев. А вы кто такие, друганы? — спросил он, поправляя запотевшие от перепада температур перелета очки.

— Мы-то? Мы, отец, конкретная организация. Не советовал бы простому смертному иметь с ней дела. Это большая политика, большие деньги, большие секреты. Ну и, как водится, длинные руки, — услышал он ответ, который не счел серьезным.

На том самом месте, где проходит сквозь время их общественный автотранспорт, он задал второй вопрос справным сибирским юношам. Звучал вопрос так: что вот они-де, юные туземцы, думают об отделении Сибири от вурдалачьей Москвы? И что же? А то, что вместо вербального контакта, ему едва не набили голову тела валяными сапогами фабрики «ООО Гришаня Ковердейл и Ко-ко-ко».

— Эм! Тэ! Эс! — во избежание беды выпалил Юра свою проверенную временем гипнотическую аббревиатуру — и парни тут же сходили за пивом.

Впрочем, с такими чудесными способностями и с заверенной самим профессором Снежневским [9] справкой ничто не угрожало жизни ныне здравомыслящего, но бывшего психа Юры Воробьева. К тому же, Юра был искренне рад подобной реакции краснощеких. Он сделал вывод, что далеко не все русские живут в Кремле или на Рублевке. Ему понравилась здоровая гражданская позиция молодежи, которая пользуется автобусами — транспортом без «мигалок» и «ревунов», сиречь волчьих сирен.

Потом дружно пили «Сибирскую корону» на легком мартовском морозце и вместе останавливали иномарки для опроса. Бесстрашный говорун Юра разоткровенничался, как многогрешный разбойник, приговоренный к вышаку.

— В стольный град, да, Киев, — говорит, — лечу, — говорит, — понаблюдать за выборами! — говорит. — Смею утверждать, что у России и Украины есть, да, дела важнее, чем цапаться друг с другом! — говорит. — Да вот заблудился! — говорит. — Растренировался!

— На чем это ты летишь-то, батяня? — спрашивает на редкость веснушчатый паренек редкостным басом-профундо. — На метле?

— Сам, да, по себе лечу! Да вот потерял форму!

— Пропил ты, форму, дед, колись! Но если деньги есть, то форму, дед, мы сошьем тебе казачью!

— Но шаровары, да, прошу плисовые, плиис! — вежливо попросил Юра. — Прилечу в Киев в форме запорiжця, шо променял жiнку на тютюн да люльку! Я, да, необычный такой мужчина! А денег у меня при себе немного: тыщ пятьдесят стодолларовыми рублями. Было бы много — не жаль, да, и потерять: много теряешь — много и находишь! Но их мало. А потому зашью-ка я, други мои, потайную, да, кишеню в штанину шаровар. Да так вошью, что ни один, да, гадский щипач не заметит…

И он достал кишеню и показал ребро пачки с наличностью.

— У меня младший троюродный брат Ванька, сын тети Фроси, в Киеве, он ухи просит. Бузина цвести начинает, авитаминоз, да, а с гривнами у него негусто. Я ж ему, да, как тату рiдный, как сама ненька!

Парнишенок оторопь-то и взяла при виде деньжищ.

— Да-а! — говорит веснушчатый. — Воистину великая идея рождается как ересь, а умирает как предрассудок. Пендосы это здорово придумали: доллар как товар. Теперь продают его по всему миру, а затраты-то — бумага, краска и типография! Ну, может, две или три типографии. Выхлоп охренительный! Продай, дед, за сибирские тугрики, а?

— Ни за какие, да, деньги! — твердо отвечает Юра, переводя кишеню ближе к телу. — Даже не проси. И не дед я, да, тебе, а дядя Юра!

Все смолкли, утирают пиво с усов, будто собрались учить поцелуям девушек из угловского общества трезвенников. А один из гладиаторов достал топор из спортивной сумки и говорит:

— Так-то и так-то, мол. Я на дачу топор-то вез. Но, видно, не плотницкая судьба у этого топора, да-а… Тише рули, дядя Юра: жизнь, она — прекрасна!

Смеркалось. Юный дачник вынул из кармана оселок, точит лезвие топора, то на обух поплевывает, то на оселок. Остальные посмеиваются, как неугомонные кавээнщики. Атаман же продолжает с опасным для Юриной жизни спокойствием:

— Зачем же, старый ты бес, такой ты растакой, во искушение вводишь? Дедком по этому поводу требует от тебя вступительный взнос. Видишь: темнеет, лес кругом, река Обь, опять же, параллельно твоей жизни следует на север, в нашу Обскую нижнюю губу…

Столь же спокойно ответствует и Юра:

— Я, как человек с тонкой, да, эстетической настройкой, чада мои, по вашей режиссуре должен жутко кривить лицо от подобных намеков. Но боюсь, что скривитесь вы первые, и вот почему. Один умный, да, не то немец, не то ненец, не то, да, черт знает кто, сказал мне, что в Сибири маленькими называются все речки длиной, да, менее трех сотен километров. Он имел в виду, что Оби для меня, да, мало! Мне, брат, подавай океа-а-ан!

— Точи, батя, лясы, покуда я точу топор… Ты, дедонька, кто будешь, уж не профессор ли какой? — уважительно спросил точильщик.

— Никак нет!

— Тогда ты — такой дурак.

— А вот это — вне, да, всяких сомнений! У меня и справка есть! — рапортовал благообразный седой старец Юра, поглядывая то на топор, то на аристократичного вида сибирского кота, забредшего отчего-то в демократические джунгли карьера Барокко. — Цы-ы-ыц! — радостно позвал он. — Это, да, ты?

Но кот посмотрел в его сторону так, будто сплюнул. Человек же с плотницким топором отвлекся. Тогда неуловимым движением Юра вырвал из рук дерзкого юнца орудие предполагаемого злочиния, а затем уже бесшумно растворился в синеющем к ночи сибирском воздухе. Откуда-то из-под небесных стропил донесся до слуха парней голос Юры, похожий на лесное эхо: