Жизненный путь Эмили Браун - Виталий Протов

Она принялась стягивать с себя платье. Однако у нее получалось это гораздо медленнее, чем у нетерпеливого и к тому же спешащего по служебным делам мастера. Тот уже стоял перед ней голый в одних носках с торчащим орудием, каковое и в этот раз не вызвало у нее не то что священного трепета, но и малейшего интереса. Ему пришлось помочь ей – бестрепетной рукой расстегнул он бретельки на ее бюстгальтере, потом, зацепив указательным пальцем резинку на трусиках, стащил их вниз.

Она с каждым разом приобретала все новый и новый опыт; оказывается, уяснила она теперь, хотя все мужчины и похожи один на другого и нужно им в конечном счете одно, идут они к этому одному разными путями. Если Тому нужно было как можно скорее добраться до ее отверстия и выпустить туда заряд скопившейся в нем за день энергии, то второй ее любовник уже искал радостей, которые могли ему дать тепло ее кожи, молодая спелость грудей.

А этому нужно было еще больше. Прежде чем уложить ее на подстилку, он сначала прижался к ней всем своим обнаженным телом, чтобы она почувствовала налитую тяжесть его желания. Потом он развернул ее, чтобы прижаться таким же образом к ее холодным ягодицам, а руками обхватить груди. Она была покорна в его руках, подчиняясь его желаниям и не испытывая никаких в ответ.

Его руки ласкали ее соски, распаляясь все сильнее. Скоро им уже было мало безразличного холодка ее грудей, и они сместились вниз, чтобы, задержавшись ненадолго на шелковистой приятности лобка, отправиться еще ниже. Ей пришлось слегка раздвинуть ноги, чтобы пропустить его пальцы к месту назначения. Пальцы осторожно обследовали теплую тесноту ее промежности, нащупали то, что искали, и с трудом втиснулись внутрь. Вероятно, они нашли там не совсем то, что предполагали, потому что она почувствовала, как пальцы его снова вышли наружу и принялись ласкать то, что было на поверхности. Потом они снова попытались было отправиться внутрь, но опять встретили прежнее сухое равнодушие.

Тогда он заставил ее наклониться – ниже, еще ниже – и попытался найти вход сзади, но снова потерпел фиаско. Такого в его практике еще не встречалось. Он уложил ее на спину, широко раздвинул ее ноги, потом указательными пальцами развел срамные губы и лишь тогда вошел в нее. Она вскрикнула от боли, но тут же заставила себя замолчать и стала терпеть уже знакомые ей движения. Она только не знала, сколько они будут продолжаться на сей раз – с Томом это кончалось, к ее сожалению, очень быстро, а сегодня, к ее отчаянию, очень долго. Она не знала сколько – две минуты, три или пять. Она знала лишь, что каждое движение доставляет ей боль. Наконец, все закончилось. Мужчина замер на несколько мгновений, потом поднялся и стал одеваться. Она осталась лежать, потому что должна была собраться с силами. Он, уже одетый, окинул ее наготу безразличным теперь взглядом и сказал:

– Ну, девка, с таким же успехом я мог вгонять его, – он ткнул большим пальцем себя в ширинку, – в какую-нибудь гайку. Ее-то хоть можно подобрать по размеру. Или смазать. Ладно, будешь работать здесь.

Он ушел, а она, как и несколько дней назад после истории с управляющим, испытала потребность принять душ. Ей пришлось терпеть до дома, где она почти весь вечер провела на своей постели. Слава Богу, теперь у нее был дом, где она могла побыть наедине с собой, где она, в последнее время все чаще и чаще, стала задавать себе вопросы. Зачем она живет? Для чего вся эта суета с раздвиганием ног? Неужели только для того, чтобы удовлетворять свои потребности в хлебе насущном и тепле? Но она в своем самообразовании не продвинулась настолько далеко, чтобы знать ответы на эти вопросы. В конечном счете, она перестала изводить себя, решив, что должна жить так, как живется. Она готова отдаться на волю этого потока. Может быть, со временем он и прибьет ее к какому-нибудь берегу, где ответы найдутся сами по себе.

Мастера звали Ричард. Он больше не предъявлял на нее никаких прав, хотя, конечно, она понимала, что место, которое получила с его помощью, стоит значительно больше тех двух долларов, на которые она смогла предоставить свои услуги. Впрочем, может быть, ее услуги стоили и того меньше – ведь соитие действо двустороннее, тогда как она по большому счету участия в нем не принимала. Ее роль вполне могла быть исполнена какой-нибудь куклой, изготовленной из подходящего материала и копирующей особенности женского тела.

Новая ее работа была немногим лучше прежней. Не прошло и двух недель, как она поняла, это. Видимо, все дело было в ее природе, которая сформировалась раз и навсегда еще задолго до того, как впервые ощутила она это оставившее ее теперь беспокойство в лоне. Она была человеком земли и вся эта городская жизнь с ее машинами, заводами и толпами людей вызывала ее внутренний и неосознанный протест. А ткацкая фабрика, на которую она приходила вот уже два месяца, стала для нее воплощением и концентрацией всех зол бездушного города. Она понимала, что долго здесь не протянет. Но если она уйдет, то перед ней снова замаячит перспектива голода. И эта мысль заставляла ее держаться из последних сил. Помог ей случай в лице того же Ричарда, который, в общем-то, оказался неплохим парнем.

– Эмили, – сказал он ей как-то. – Эта работа не для тебя. Я вижу, как ты мучаешься. Знаешь что? Тут моя знакомая устроилась недавно в одно любопытное учреждение. Короче, женская тюрьма штата принимает девушек. У них еще есть несколько вакансий. Попробуй, чем черт не шутит. А то ведь смотреть на тебя жалко.

Эмили всегда шла на поводу у обстоятельств – так она уехала в Нью-Йорк, так она устроилась на эту фабрику, так она отправилась по адресу, данному ей Ричардом, в ближайший пригород, где, выйдя из автобуса, сразу же увидела огромную серую громаду тюрьмы, окруженную высоченным забором, увитым колючей проволокой. Преодолевая страх, она направилась к массивным воротам, вошла внутрь. Ее проводили к начальнику, который попросил ее заполнить анкету. Потом она ответила на несколько вопросов. Это даже были не вопросы, а что-то вроде беседы.

Ей снова повезло. Когда она приехала туда через неделю, ей сказали, что ее берут и со следующего понедельника она может выходить на работу. Первый месяц она будет знакомиться с инструкциями и распорядком, а со второго приступит непосредственно к исполнению обязанностей надзирательницы по этажу.

Дело, конечно, было не только в везении. Просто начальник тюрьмы счел, что она идеально подходит для этой работы: физически развитая, сильная и, главное, психологически устойчивая. Ни один вопрос, даже самый, казалось бы, неделикатный и неожиданный, не смог выбить ее из колеи. Она оставалась невозмутимой, она не бледнела и не краснела, когда другие претендентки начинали смущаться и путаться. У нее не было вредных привычек. И она, судя по всему, прекрасно обучалась. Ее начальству еще предстояло узнать, что, раз запомнив что-то, она никогда не забывала выученное и неизменно следовала выработанным стереотипам поведения.

Если она идеально подходила для этой работы, то и работа отвечала ее природе. Или, по меньшей мере, отвечала в значительно большей степени, чем работа на ткацкой фабрике. Здесь ее материалом были живые люди, которых необходимо было заставить подчиняться так, как она заставляла подчиняться две дюжины родительских овец. К тому же люди, с которыми ей здесь приходилось иметь дело, в своих правах были сведены почти до уровня тех же самых овец, что значительно облегчало ее работу. Правда, иногда она сталкивалась с неожиданностями, но со временем научилась успешно справляться с ними, как в свое время справлялась с непослушной овцой, которая вдруг решала отбиться от стада.

На работу в тюрьму ее приняли осенью в тот год, когда в президенты выбирали генерала Айка, может быть именно поэтому она так хорошо запомнила, что было это в конце 1951 года. Она тогда и подумать не могла, что не только определила характер своего существования на многие годы вперед, не только выбрала себе профессию, но еще и среду обитания. Она и не предполагала, что пройдет время и эта среда обитания сыграет с ней шутку, которая в корне изменит ее жизнь.

Но пока она ничего этого не знала и только начинала осваивать азы своей новой профессии, казалось бы, не требовавшей от нее каких-то особых способностей. Но так мог считать лишь дилетант, которому профессия тюремного надзирателя представляется лишь набором инструкций по наилучшему и безопасному управлению человеческим стадом. Так бы оно и было, если бы это стадо не состояло из отдельных индивидов, которые вопреки инструкциям наделены каждый своим характером, своей мерой ненависти к человечеству, своим интеллектом. А это уже требовало от надзирателя (или, точнее, хорошего надзирателя, каким и оказалась Эмили) понимания человеческой психологии. Эмили совершенно неожиданно для себя самой обнаружила в себе это качество.

В длинном коридоре, отданном через два месяца стажировки в ее полное распоряжение, было сорок камер – по двадцать с каждой стороны. Камеры были рассчитаны на двух заключенных, хотя иногда одна койка пустовала. Заключенные, которых Эмили должна была знать в лицо и по имени, принадлежали к самым разным мирам. Здесь сидели и злобные старухи (по крайней мере, такими они казались ей) лет пятидесяти, и совсем юные создания. Здесь были женщины из богатых семей, а была и перекатная голь, не имеющая ни дома, ни семьи. Здесь были проститутки (попадавшие сюда, впрочем, совсем не за отправление своей профессии) и добропорядочные матери семейств, мошенницы и карманницы… и ко всем был нужен свой подход. Эмили обнаружила удивительное понимание человеческой натуры и со временем со всеми (а точнее, почти со всеми) научилась находить общий язык.