Завет внуку - Семен Гейченко

Так вот, после восстановления того, что было уничтожено гитлеровцами, мы решили восстановить и то, что погибло еще в тревожные годы гражданской войны, что уничтожило беспощадное время. Постепенно возникла идея создании Большого Пушкинского заповедника, куда бы пошли не просто Михайловской и Тригорское, но и Святогорский монастырь, и Петровское, и древние памятники, которые Пушкин видел, которые на него произвели впечатление, которые подталкивали его мысль к исторической теме, — городище Воронич, городище Савкино…

Все места, где хотя бы тень Пушкина мелькнула, святы! До войны в Пушкинский заповедник приезжало 10–15 тысяч посетителей в год, после войны, в 1945 году, — 7 тысяч, через десять лет — 70 тысяч, еще через пять лет 200 тысяч, а теперь подвинулось к одному миллиону. Люди идут в Пушкинский заповедник не потому, что им просто захотелось побывать в нем, а чтобы пережить духовное потрясение. Много мы потеряли обрядов, традиций, которые складывались нашими отцами и дедами веками. Я, например, все время воюю за то, чтобы в заповеднике развивалась не экскурсионно-туристическия работа, а своеобразное паломничество. Чтобы человек к свиданию с Пушкиным готовился особо и шел в Михайловские с чувством поклонения.

Михайловское — сыроватое место. Оно «трехэтажное». Есть место воды, есть место земли — матери-благодетельницы, дающей хлеб, и есть просто красивое место — городище, где ничего не посадишь, оно для другого дела. И все это надо сохранить надежно. В разное время здесь должно быть все разное, и даже запах. Если в заповедном месте, где есть сады, в августе и сентябре не будет пахнуть антоновскими яблоками, это плохо.

За послевоенные годы мы накопили огромное богатство. Настало время, когда в заповеднике нужно создать научный музейный центр, где были бы лаборатории — ботаническая, орнитологическая, зоологическая, археологическая. Где были бы помещения для оздоровления книг, рукописей. Где были бы кабинеты для творческой работы художника, приехавшего писателя. Где был бы лекторий, где были бы кинотека, фонотека…

Мы создаем сейчас новую жизнь села. Вместо старых деревушек в окрестностях Михайловского скоро появятся сельскохозяйственные центры. По их надо сделать так, чтобы они украшали пушкинскую землю. Надо такой пейзаж создать, чтобы прибывший к нам человек, откуда бы он ни ехал, видел все национальное, русское, несущее в себе все хорошие традиции деревянного древнего зодчества. Надо, чтобы все было возможно ближе к пушкинскому пейзажу, без которого трудно правильно уразуметь истоки народности Пушкина. Ведь Пушкин родился на свет дважды. Один раз в Москве. Здесь он стал поэтом, его все любили, все о нем говорили. Но народным поэтом, провидцем души русского человека он стал в Михайловском. Здесь он увидел труд человека, его каторгу, его хлеб, его корову, его могилы, услышал его песню, его сказания, постиг его дух, увидел древние границы своего государства. Это все на него обрушилось.

Пушкин жил втрое быстрее, чем все мы живем. Он к тридцати годам столько всего накопил, что, уехав из Михайловского, он продолжал писать и в Болдине, и в Петербурге, и в Твери, опираясь на тот материал, что в Михайловском накопил. Через три года после смерти Пушкина его близкий друг Вяземский посетил Михайловское. Он писал: «Я решил поехать туда и самому походить по следам Пушкина и Онегина». Вот так он и говорил: «по следам Пушкина и Онегина». Многие люди и сегодня ищут у нас тень Татьяны Лариной, Евгения Онегина. Пушкин ведь был чудотворец.

Вяземский, по русскому обычаю, пришел первым делом преклонить колена перед могилой Пушкина. И тут он написал: «Я был приятно удивлен, когда увидел у могилы Пушкина сидящую группу простых мужиков, толкующих о Пушкине». Почему у нашего народа всегда была такая тяга к Пушкину?

Потому что Пушкин — это такая простота, это такая ясность, что, когда Комиссариат народного просвещения в 1918 году разрабатывал первую программу для учащихся, в основу был положен словарь Пушкина. С этого имени надо начинать всем, кто желает познать, что такое литература, что такое искусство.

Поверьте мне, пройдет не так уж много лет — и будет построен дворец, где будет храниться все великое рукописное и книжное наследие Пушкина и все, что пишут, создают художники, писатели, поэты, посвящая Пушкину, — гигантский венок, который постоянно складывают.

Ясность, простота, доходчивость, милосердие, чувства добрые — вот что влечет нас к Пушкину.

Бессмертна любовь людей к Пушкину. Его любят все, все, все! Я не раз видел: входят утром в заповедник люди усталые. Но когда уходят такие светлые у всех лица.

Когда гитлеровцев вышибли из Михайловского, вышел номер «Правды». В передовой было написано: «Мы удвоим внимание к месту, где реют тени великих людей, творцов русской культуры». Мы должны сделать, чтобы этому реянию светлой тени ничто не мешало. Пушкин всегда современен и велик. Гоголь когда-то сказал, что Пушкин это русский человек в конечном его развитии.

Много лет провел я в Михайловском и его округе в той обстановке, в какой, как мне кажется, жил здесь когда-то Пушкин. Вокруг меня были те же сады, парки, рощи. Меня окружали вещи Пушкина. Я их трогал, подолгу рассматривал.

Я зажигал свечу в его подсвечнике. Свеча горела на столе, и то и дело тени от нее трепетали на стенах его кабинета.

Я надевал кольцо подсвечника на палец и ходил по комнатам, когда в доме были сумерки. Я приносил в светелку няни клетку с живой канарейкой, и она пела, и пение ее утверждало уют светлицы. Я брал железную трость Пушкина и выходил с нею на балкон. Подолгу смотрел в окна на дерновый круг, на Сороть, на пасущихся лошадей. Сидел в кресле. Зажигал камин. Дрова горели, пылали, тлели… Я громко сам себе читал «19 октября», строфы Онегина…

Постепенно вещи становились со мною разговорчивее, и каждая строчка, написанная пушкинской рукой, в его доме, на его столе, стала мною, восприниматься глубже, задушевнее и приближала меня к нему.

Восстанавливая дом поэта, я и мои товарищи стремились передать эффект присутствия в нем живого Пушкина — человека, хозяина, поэта. Свои рассуждения о великом поэте в его Михайловском я начал мыслью о том, что, когда люди уходят из жизни, после них остаются вещи — свидетели их жизни и дел, что вещи бывают двух родов: рассказывающие о том, как человек ел, пил, спал (диваны, стулья, кровати, столы, кресла, посуда…), и вещи другого рода, свидетельствующие о том, о чем он думал, что делал, как трудился, мучился, любил, страдал (рукописи, документы, книги, картины, личные вещи…).

Обо всем этом я думал много лет тому назад, когда делал экспозиции дворцов, домов, комнат русских царей: Петра Великого, Елизаветы, Екатерины, Николая I и последнего царя — Николая II.