Стекло - Осип Бес

– Иди сюда, сука!

Дин стиснул зубы: сколько их, пятеро? Бежать бесполезно, драться, впрочем, тоже, он продолжал идти, спина заныла от напряжения, если догонят, ударят ногой, с разбегу – на ногах не устоять. А если ножом… Он до боли сжал кулаки, почему не бегут, почему не бегут, почему не бегут!!! Грохнуло за спиной, что-то ударило в тротуар рядом с его ногой, шипя, выбило искры… Он застыл на месте, пот ручьем тек по спине, тек со лба, попадал в глаза. Сзади раздался хохот и улюлюканье. Ноги будто вросли в асфальт. Дин сделал шаг, второй, ноги не слушались, ноги были свинцовые. Он шел, впереди был угол его дома…

– Еще раз попадешься, козел, убью! – крикнул кто-то за спиной хриплым голосом.

Дин свернул за угол, ввалился в подъезд, с трудом поднялся и открыл дверь. Сполз на пол и долго сидел, закрыв глаза. Голова была пустая, никаких мыслей. Наконец взял себя в руки, прошел в комнату.

***

Мать что-то штопала, сидя в углу.

– Ты почему не в постели?! – Он взял ее руку. – Тебе надо отдыхать!

Рука была горячая…

Ничего, скоро лягу, сынок, ты странный какой-то, случилось чего?

Нет, мама, давай сюда, – он забрал у нее иголку и… это оказалась его футболка. – Я же говорил, их не зашивать, так даже лучше. Ложись скорее, отдыхай!

Мне отцу рубашку погладить надо, ему на работу устраиваться завтра… И сразу лягу тогда.

Ага! Устроился! Дегустатором паленой водки! Ложись, не спорь, я сам поглажу.

Он вышел в другую комнату, устало опустился в кресло, закрыл глаза.

***

Лето тогда было жарким, они всей компанией сплавлялись на плотах вниз по течению. Купались, рыбачили, загорали, пили вино, пели. Трое суток на плотах! Звездное небо – ночью, днем – солнце. Плоты строили из автомобильных камер и досок, по краям камеры сверху – доски. Получалась большая платформа, на которой запросто умещалось десять человек с палатками. Костры на плотах отбрасывали блики на прибрежные скалы; напившись, все до хрипоты орали «Музыку волн, музыку ветра». Пицца тогда полез на скалу, сорвался и распорол ногу, а Тимон все намеревался ее зашить. Пицце эта идея не нравилась, и он бегал от Тимона по всему пляжу, страшно хромая. Купались исключительно голышом. Заметив в кустах парочку влюбленных стали орать «Че вы бедные? Квартиру снимите!» Орали, впрочем, беззлобно, дурачились. И влюбленные улыбались им в ответ и махали руками.

А потом пошел снег и касухи задеревенев скрипели на морозе. Потом была холодная зима, очень холодная зима, из горячих точек возвращались трупы тех, кто не смог поехать с ними тем жарким летом.

***

Дин открыл глаза, в дверь настойчиво звонили. Очнувшись,

он мельком глянул на ползущую к двум стрелку часов. Ожидать в это

время можно было либо в доску пьяного папашу, либо опять где-то шляющуюся сестру, ни того, ни другую видеть не хотелось.

«Почему бы просто не оставить нас в покое!» – подумал он, вновь закрывая глаза.

Мать приподнялась на кровати.

– Открой, – сказала она тихо. – Катя, наверное, с дня рождения вернулась. У одноклассницы ее сегодня… -Тут мать, закашлявшись, замолчала.

– Ты ей денег дала? – спросил Дин растерянно, – я же говорил, не давать, если надо, у меня возьмет!

Дала, день рожденья ведь…

Тут мать прервал вновь заверещавший звонок.

Выругавшись сквозь зубы, Дин пошел открывать.

Это была сестра.

– Что ты трезвонишь, мать спит, – раздраженно сказал он. Сестра молча смотрела на него мутными глазами, держась обеими руками за косяк двери.

– Ты пьяная, что ли? Сюда смотри! – в бешенстве Дин вволок ее в квартиру, – ты что делаешь, дура! – прижав сестру к стене, зашипел он, – тебе сколько, блядь, лет, а?!

– Пусти, урод! – взвизгнула та, вырываясь

– Заткнись! Ты в школе была, в школе была, я тебя спрашиваю?!

– Не твое дело, руки убери!! – заверещала она истерично.

Заткнись!! —зарычал Дин, швырнув сестру в угол, – мать отдыхает! Ты о ней вообще думала, мразь?! Ей бати, что ли, мало?! Ты еще! На ее деньги нажралась?! Че ты молчишь?! На ее?! Ты, блядь, не понимаешь, что мать болеет, деньги нужны!!!

Разговоры были излишни. Дин и сам понимал, что до сестры сейчас ничего не доходит, хотелось кулаком вколотить хоть какие-то мысли в эту безмозглую голову! Сдержавшись, Дин подошел к сестре, взял ее за шиворот и, не обращая внимания на ее крики, потащил в ванную. Мысли путались. Закрыв дверь ванной, он включил воду, не слушая воплей сестры и ее ругани, сунул ее головой под ледяную струю, бившую из крана. Случайно взглянув в зеркало, он увидел свое уставшее, осунувшееся лицо, мельком подумал: «Выспаться бы, да не дадут!» – и посмотрел на сестру

– Хватит с тебя. – Выключив воду, Дин отпустил ее. Та, соскользнув на пол ванной, отползла, с ненавистью глядя в лицо брата, тушь под глазами у нее потекла, мокрые волосы прилипли к шее.

– Еще раз попробуешь у матери денег на пьянку взять, будет хуже, обещаю!

– А че ты мне сделаешь, – вдруг проговорила она, злобно хихикнув. – Тебе уже край, понял? Урод волосатый! Я пацанам во дворе скажу, они тебя подстерегут, суку! Ты же лох! Пидор, все вы пидоры волосатые, вас всех убивать надо!..

Не дослушав, Дин вышел из ванной, пройдя в комнату матери, сел у ее кровати.

– Что вы все у меня ругаетесь, чего опять не поделили?

– Ничего страшного, мама, все хорошо будет, обязательно…

– Совсем взрослый ты у меня стал! – Мать потрепала его по голове.

Вдруг поддавшись какой-то отчаянной нежности, он взял ее ладонь в обе руки, крепко сжал, прильнул к ней губами. Глаза нестерпимо заболели, моргнув, Дин почувствовал, что они сделались влажными и наполняются слезами. «Хорошо, темно, хорошо не видит!» – мелькнуло в голове.

Неясный враг прятался в темноте этой комнаты: болезнь, о которой он не знал ничего, но которая постепенно пыталась отнимать его близких! Сначала Пицца, теперь мать! Это был враг, но он не видел его, не мог схватить, броситься на него, грызть зубами. Это темное, непонятное! Но он чувствовал ЭТО всем своим телом, как ЭТО ЧТО-ТО ворочается в темноте, наполняя дом сдавленными хрипами по ночам, хрипами в груди той, что дала ему жизнь! Той, что изо дня в день жила ради него, не жалея себя, сражалась со всем миром! Нет! Он не может осознать, что ей не помочь! Он просто не верит, не знает, не хочет знать!

Дина передернуло. Он вспомнил, как в первый раз защищал мать от пьяного папаши, как выскочил вперед, сжимая кулачки, не помня, как оказался между ними… плакал от страха перед взбешенным отцом, но стоял, не подпуская его к матери.

Дин оскалился, силясь сдержать слезы, уткнулся в рукав. Ему казалось, что весь дом пропитался болью, что это сами стены стонут по ночам! Дом ненавистный, изъеденный грязью, сыростью и безразличием. Хотелось вскочить, драться с ним, ведь это он, дом, виноват в такой его жизни, это он, с его грязными подъездами, с выбитыми стеклами, сделал мать такой, сделал отца и сестру такими!

Он вспомнил, что чуть ли не с детства ему приходилось чинить крошащуюся в пыль мебель, оторванные дверные ручки, вывороченные дверные петли, вспомнил, как уже в исступлении обратно вколачивал молотком с корнем вырванные шурупы. Как не раз пытался выковырять из-под ванны гниющие тряпки вперемешку со ржавыми гвоздями, но после того, как эти тряпки каким-то непостижимым образом появлялись вновь, да еще и стали расползаться по дому, слеживаясь в углах и покрываясь паутиной, у него просто опустились руки. Он стал появляться здесь все реже и реже, в конце концов приходя только к матери, периодически предпочитая ночь на улице семейному очагу.

Дин поежился, украдкой взглянул на мать, та лежала с открытыми глазами, о чем-то задумавшись. Он вгляделся в ее лицо, не думает ли она о том же, о чем и он несколько минут назад. Нет, лицо матери было спокойно, он еще раз быстро поцеловал ее руку и вышел, прикрыв за собой дверь.

Немного успокоившись, Дин спустился на лестничную площадку; встав к окну, закурил.

Сквозь грязное стекло пробивался свет фонаря. Снова пошел дождь, разбиваясь о карниз, капли маленькими брызгами скатывались по пыльному стеклу. С другой стороны окна их маленькие тени спешили по подоконнику к ним навстречу, постепенно растворяясь в длинной тени рамы.

Дин заметил маленькую бабочку, не сумевшую вовремя выбраться из стеклянного плена. Она висела, слегка покачиваясь, на такой же безжизненной пыльной паутинке вместе с мелкими листочками, окурками и прочим мусором, несколько лет копившимся между рамами.

Дин вновь подумал о матери. Если бы он мог отдать все, что у него есть, чтобы помочь ей, он без сомнений бы это сделал. Да и что останется в его жизни, если в ней не станет ее.

Он вгляделся во тьму за окном. Если ее не станет, не станет и любви, чего-то последнего, что согревало его, и останется лишь эта ночь вперемешку с дождем, одиночеством и, как следствием, свободой. «К черту такую свободу!» – выругался он, вздрогнув от звука собственного голоса, эхом прокатившегося по подъезду. Дин всматривался в окна домов, освещенные ярким светом. Там, за ними, было тепло, люди на кухнях пили чай, ложились спать, там, за окнами, было простое человеческое счастье, и он не понимал, как можно добровольно отказаться от такого сокровища! Волна злобы подкатила к горлу. Он не знал, на что злиться. Дом показался вдруг давно затопленным сооружением на дне ночного водоема. И где-то вверху, над его головой проплывают рыбы, и выше расходятся круги от брошенного кем-то камня, а еще выше небо и теплые кухонные звезды лампочек в чьих-то теплых квартирах. А он здесь. И никто-никто не знает о нем. Он вынужден был научиться дышать черной водой, чтобы остаться живым, у него просто не было другого выхода!