Вице-консул - Маргерит Дюрас

– Заключения о невменяемости не было?

– Нет, врач констатировал только нервную депрессию. Хотя, говорят, с ним это случалось не раз: нервы сдавали.

Жалобы поступили слишком поздно.

– Сначала все думали, – объясняет посол, – что он просто шутник, любитель поиграться с револьвером, но когда он стал кричать по ночам… и потом, прискорбно, но факт, были найдены убитые в садах Шалимара.

Что пишет тетка из Малерба о его детстве? Почти ничего: что он предпочитал пансион теплу домашнего очага, что именно после года в Монфоре он изменился, стал… она пишет: замкнутым и даже немного грубым, – но все же ничто не позволяло предположить, как он покажет себя в Лахоре. В общем, ничего из ряда вон выходящего, кроме разве что отсутствия женщин, да и то – кто может знать наверняка?

«Я очень сожалею, – читает дальше Чарльз Россетт, – что не могу предоставить вам свидетельство женщины, которую знал бы мой племянник. Он всегда предпочитал одиночество и, невзирая на все наши усилия, так и остался один. Он очень рано отдалился от нас – я имею в виду его мать и себя, – и, разумеется, никогда с нами не откровенничал. От своего и от его имени прошу Вас, господин посол, проявить к нему всю возможную снисходительность. Согласитесь, безрассудное поведение моего племянника в Лахоре говорит о какой-то душевной тайне, нам неизвестной, но в ней, быть может, нет ничего недостойного? Осудить его поведение мы всегда успеем, не следует ли прежде присмотреться к нему внимательнее, возможно, изменив угол зрения? Зачем обращаться к его детству в поисках причины поступков в Лахоре? Не правильнее ли поискать ее в самом Лахоре?»

– Я предпочитаю ограничиться дежурными предположениями и поискать в детстве, – возражает посол.

Дочитав, он извлекает письмо из папки.

– Не стоит передавать его в Лахор, оно произведет тягостное впечатление, – говорит он. – Я хотел, чтобы вы были в курсе этого маленького нарушения. Что скажете?

Поколебавшись, Чарльз Россетт спрашивает посла, по какой причине все так снисходительны к Жан-Марку де Н. Разве подобный случай не требует примерного наказания?

– Его скорее требовал бы не столь серьезный случай, – отвечает посол. – Здесь нет противной стороны, это просто… положение вещей… это очевидно, а Лахор… что такое Лахор?

Посол спрашивает, видится ли он с ним. Нет, никто здесь с ним не видится, кроме директора Европейского клуба, этого пьяницы. Насколько известно, у него не было друзей и в Лахоре.

– Он откровенничает с директором клуба, – замечает Чарльз Россетт, – и не может не знать, что здесь почти все передается из уст в уста.

– Он говорит о Лахоре?

– Нет. Кажется, все больше о своем детстве, как вам и хотелось.

– Но зачем, по-вашему, он это делает?

Чарльз Россетт затрудняется с ответом.

– Работает он как нельзя лучше, – продолжает посол, – и, судя по всему, успокоился. Что же с ним делать?

Вдвоем они ломают голову, что делать с Жан-Марком де Н., куда его отправить, в какой климат, под какие небеса, чтобы защитить от него самого.

– Когда его спросили, куда, кажется, было произнесено слово «Бомбей». Но в Бомбее он никому не нужен. Остается Калькутта, здесь я мог бы за ним присмотреть… Но Калькутта в конечном счете гораздо тяжелей.

– А я не думаю, что ему это представляется столь же… невозможным, как… нам, например, – говорит Чарльз Россетт. – Калькутта полна противоречий, но он, похоже, здесь освоился.

Налетает гроза. Она продолжается очень недолго. Посол идет к окну, поднимает штору. Гроза кончается так же внезапно, как и началась, солнце проглядывает всего на несколько минут, и просвет в толще облаков снова затягивается. Одна за другой безмолвной очередью скошены тени в саду.

Двое собеседников говорят теперь о завтрашнем приеме. А что, мадам Стреттер пригласила вице-консула только по прочтении письма его тетки из Малерба? В последнюю минуту почему? Колебалась, делать это или нет?

– Записка ее рукой, всего одно слово, наспех, – говорит посол, – это, наверное, с целью выделить его из всех, чтобы… чтобы он пришел наверняка. Вы знаете, мы с моей женой всегда боремся против остракизма, каким бы оправданным он ни выглядел.

Посол внимательно смотрит на Чарльза Россетта.

– Вы трудно привыкаете.

Чарльз Россетт улыбается.

– Немного труднее, чем я думал.

Надо уезжать на острова, советует Стреттер, надо, чтобы поездки на острова вошли в привычку, если хотите выдержать в Калькутте. Сам он покидает Калькутту и охотится в Непале, его жена уезжает на острова, дочери тоже уедут, как только у них кончатся занятия, на будущей неделе. Хотя бы ради того, чтобы провести два дня в сказочном отеле «Принц Уэльсский», туда стоит съездить. Еще неплохо прокатиться из Калькутты в Дельту, пересечь на машине огромные рисовые поля Дельты, закрома Северной Индии, увидеть архаичность сельского хозяйства Индии, ближе ее, Индию, узнать, увидеть страну, в которой живешь, не ограничиваться Калькуттой. Почему бы Чарльзу Россетту не поехать туда в этот же уик-энд? Первый в пору летнего муссона. Послезавтра, в субботу, в Калькутте не останется белых, ни англичан, ни французов.

Посол умолкает и жестом просит Чарльза Россетта взглянуть в окно.

Вице-консул пересекает сад. Он сворачивает к теннисным кортам, смотрит на них, возвращается, идет дальше, проходит мимо открытого окна, словно и не подозревая о его существовании.

Из зданий выходят другие люди, идут по саду. Пробило полдень. Никто с ним не заговаривает.

– Пять недель он вынужден ждать, когда я его вызову, – говорит посол. – На днях мне придется это сделать.

Но ждет ли он этого вызова? Или, наоборот, надеется на отсрочку, бесконечную отсрочку? Как знать?

Посол улыбается – немного вымученной улыбкой:

– У нас сейчас гостит один молодой, очень славный англичанин, так он видеть не может вице-консула из Лахора… Это не страх в полном смысле слова, скорее дискомфорт… Избегают его, что скрывать… да и я тоже…

Чарльз Россетт простился с послом. Он, в свою очередь, идет через сады. Непальские пальмы, не отбрасывая тени, стоят неподвижно.

Выйдя на бульвар, что тянется вдоль Ганга, Чарльз Россетт видит вице-консула. Тот остановился перед прокаженными, как давеча перед теннисными кортами, и смотрит.

Чарльз Россетт колеблется, очень уж жарко, но все же поворачивает назад. Снова пересекает сады, выходит через другую калитку и кружным путем добирается до своей резиденции – она находится, как и жилище вице-консула, на бульваре, подальше от посольства, но в остальном точная его копия, бунгало с верандой, облупившаяся желтая штукатурка, олеандры вокруг.

– Поговорите с ним немного, если, конечно, чувствуете себя в силах, – сказал посол.

Чарльз Россетт принимает душ, второй за день. Вода из недр Калькутты всегда неизменно прохладна.

Стол накрыт. Развернув салфетку, Чарльз Россетт ест индийское карри. Очень острое, карри здесь всегда чересчур острое, Чарльз Россетт ест его как будто бы по приговору.

Потом, едва поднявшись из-за стола, Чарльз Россетт засыпает в спальне с закрытыми ставнями.

Часы показывают час пополудни.

Чарльз Россетт спит изо всех сил, отсыпает дневные часы Калькутты. Уже пять недель он спит так.

В этот изнурительный час сиесты проходящий по бульвару может увидеть, как вице-консул расхаживает, почти нагой, по своей спальне, и сна у него, похоже, ни в одном глазу.

Часы показывают три пополудни.

Чарльза Россетта будит слуга-индус. В приоткрытую дверь осторожно заглядывает плутоватая физиономия. Господину пора просыпаться. Открываем глаза и понимаем, что забыли, как и каждый день после сиесты, забыли Калькутту. В комнате темно. Господин желает чаю? Нам снилась розовая женщина, в затрапезе розовой розовая, она читала Пруста, вдыхая горьковатый ветер с далекого Ла-Манша. Господин желает чаю? Господин нездоров? Нам снилось, что подле этой розовой женщины под розовым абажуром мы ощущали смутную тоску о чем-то другом, встреченном в этих широтах, в сумеречном свете, это облик женщины в белых шортах, каждое утро неспешным шагом пересекающей теннисные корты, опустевшие в пору летнего муссона.

Да, он желает чаю. И пусть откроют ставни.

Вот так. Ставни скрипят, никогда местные не научатся с ними обращаться. Где мои глаза?

Отраженный свет льется в комнату, слепит. Со светом приходит тошнота. И желание, каждый день одно, позвонить послу: господин посол, я прошу о переводе, я не могу, не могу привыкнуть к Калькутте.

Где дождаться, пока не придет на помощь любовь?

Включен вентилятор. Шаги удаляются на кухню готовить чай. Остался запах, пахнет тряпьем и пылью. Мы заперты вдвоем в консульской резиденции на три ближайших года.

Чарльз Россетт снова уснул.

Шаги возвращаются с чаем, будят его, подходят поближе, посмотреть, не умер ли.

Надо приготовить белую сорочку и смокинг на завтра: завтра прием в посольстве Франции. Широта взглядов.