Всего лишь ремесло - С. Стреляев

– Пусть будет. Может после когда-нибудь…, – говорил Клот, прекрасно понимая, что никогда не настанет этого самого «когда-нибудь».

Из соседней комнаты доносилось мерное жужжание вентиляторов, напоминающее о работе, остановленной и брошенной вдруг.

«Завтра», – сказал парень, включил фильм и направился к постели. Он так долго жил один, что уже привык разговаривать сам с собой. И, если случалось остаться в гостях на ночь, забывшись, Клот нередко выкрикивал целые фразы, неизвестно кому предназначенные. На утренние смешки хозяев приходилось изворачиваться, врать: «Во сне разговариваю», – объяснял он срывающиеся задолго до прихода сновидений слова.

В безмятежную дремоту врывалась весна, приносила синее небо с причудливыми барашками облаков. Возвращался отец, уводящий его за руку в лес, туда, где прозрачный, быстрый ручеек с чистой вкусной влагой, поросший по берегам пышной травой, ароматными цветами, кружащими голову; садящееся, украденное темнотой, солнце, поселившийся в зарослях мрак; приветливые кусты и деревья, безобидные днем, на закате пугающие своей чернотой; ветер, раскачивающий их стволы, жуткими щупальцами шевелящиеся длинные тени – все вокруг мерещилось враждебным, иным….

Они шли дальше, папа начинал что-то грустно и вдохновенно читать, слова крепли, напитывались смыслом. Мальчик еще не разбирал их целиком, но уже догадывался о скрытой в них тайне… Еще немного и он услышит их:

Мы теперь уходим понемногуВ ту страну, где тишь и благодать.Может быть, и скоро мне в дорогуБренные пожитки собирать

Милые березовые чащи!Ты, земля! И вы, равнин пески!Перед этим сонмом уходящихЯ не в силах скрыть моей тоски.

Звонкая трель вырвала ребенка из леса, заставила мгновенно повзрослеть.

– Да, мам.

– Ты с работы домой добрался?

– Уже сплю.

– Небось, опять ноги вымочил? Купи себе нормальную обувь.

– Деньги дадут, куплю. Я сплю…, – взмолился парень, призывая к тишине.

– Ладно, завтра позвоню, отдыхай…. Лита уехала? – услышал он за секунду до отключения вызова и ответить уже не успел.

«Лита! Она с каждой минутой дальше и дальше. Спит, наверное. Или смотрит в окно на бесконечные фонарные столбы, проносится мимо чьих-то жизней», – Александр попытался представить любимую в купе мерно покачивающегося вагона, угадать ее мысли.

«Позвоню», – взглянул на часы. Полночь – предупреждали они. С минуту посомневавшись, отложил телефон в сторону.

Взяв с полки первый попавшийся диск, уселся на диван. Под ногами раздался мягкий шелест. Не зажигая лампы, поднял смятый обрывок бумаги. Слабого мерцания экрана хватало – Александр без труда разбирал красивый почерк девушки: «Люблю тебя. Звони почаще и не думай ни о чем. Ты мне нужен какой есть», – грустно улыбаясь, перечитал он несколько раз.

«Почему сразу не позвонил?»

Спустя несколько минут начинали слипаться глаза, но Клот не спал. Нужно было встать, прекратить бессмысленное лежание на диване и выключить телевизор. Борясь с оцепенение, он все же прошелся за пультом до тумбочки, прервал давно не воспринимаемые им сцены.

Ночь выдалась тихая, не слишком морозная. Александр постоянно просыпался охваченный мутными снами из детства. Они беспокоили душу и не признавались, почему щемят, чем тревожат. Тонкая нить ответов то и дело ускользала от сознания, оставляя горький осадок. Пробуждаемые грезами воспоминания относились к давно ушедшему, когда Александр еще верил в будущее, а не рассматривал осколки своей мечты. Это после пришло разочарование, и ждать стало нечего, но остались стихи, неизвестно, откуда приходящие: толи он сам их сочинял, толи где-то слышал и запомнил, а быть может, их продолжал читать отец, уводящий все дальше и дальше ребенка в лес.

Приподнимаясь в постели на локтях, Клот смотрел в окно: туда, где заливаемый луной, дремал Гром. Припускался мелкий снежок, мягко ложился на лохматую шерсть. Снежинки покрупнее не таяли от тепла его тела и понемногу укрывали пса одеялом, придавая ему особую живописность. В желтых отблесках небес переливались кристаллики льда, повисшие в воздухе. Призрачный снег оживал, забавлялся, танцевал на спящем животном. Иногда, обеспокоенный далеким звуком, Гром вскакивал и подолгу вслушивался, его службу никто не отменял. Убедившись в отсутствии опасности, он зло вгрызался в цепь, пытаясь ее перекусить. Рвался из стороны в сторону в надежде разорвать кольца или ошейник. Мимо по улице пробегали свободолюбивые дворняжки, умело шныряющие носами под снегом, выискивающие пропитание. Они быстро съедали найденное и шли дальше. Скрывались за поворотом, уходили в свои неведомые дали. Лай срывался на вой – Гром, завидовал им всем сердцем, осознавая, как мал его собственный мир, состоящий из полуразвалившегося дома и возложенной на него обязанности, скрепленной внушительной цепью. За лишения ему, конечно, причиталась награда – две миски каши в день – невкусной, едва поддерживающей жизненные силы, еды. Вскоре, не являясь глупцом, прекрасно понимая, что за поворотом улицы для него ничего нет, Гром обретал покой. Приспосабливаться к новому было поздно.

Сон пропал. Нащупав под подушкой пульт, Александр снова включил телевизор. Вставать и идти к письменному столу не хотелось. И опять внезапные мысли прерывали сюжет фильма, затем неожиданно отступали в никуда, возвращая к событиям на экране.

«Куплю новую цепь на пилу, а то когда еще выдадут. Старой работать уже мочи нет…, жует дерево. Ах ты! Забыл смазать жиром», – подскакивал парень в постели и тут же улаживался обратно. – Завтра с утра…. Быстрее бы утро. Ржавеет. Может сейчас сходить? Да кто ж пустит? Охрана прогонит. Ночь. Скорее бы утро».

Стоило прикрыть глаза и перед ними вставали площадки, усеянные почерневшими пнями, мерещились новые участки деревьев, которые еще только предстояло вырезать.

«За каждое я получаю по двадцать.… А если постараться, смогу валить тридцать в смену. Это ж сколько денег!» – подсчеты будоражили, вливали в тело адреналин, мешали уснуть. Хотелось прямо сейчас приступить к работе. «Завтра же выходной, никак не смажу, – вырывала из подступающей дремоты тревожная мысль. – Может сходить, пустят? Нет. С утра еще на стройку, до обеда точно не успею, а после не пустят», – оставалось одно – смириться и, сожалея о загубленном инструменте, дожидаться вторника. Но все обстояло не так уж и плохо, утешение нашлось быстро – на строительной площадке также пришло время зарплаты: «А значит, к часу дня буду на рынке…».

– Далось мне смотреть допоздна, – утром все повторялось вновь.

Он пытался припомнить, что смотрел накануне, искал оправдания своему недосыпанию. Его не было. Большая часть предыдущей ночи прошла за механическим перелистыванием каналов и в пустых мечтаниях.

Превозмогая сопротивление желудка, Александр как всегда выпивал противный кофе и шел в темноту. Во время ежедневной, а потому успевшей превратиться в бесконечный путь, дороги тишина ненавязчиво наполняла голову мечтами (если, конечно, погода оказывалась тихой, и не требовалось отдавать все силы на преодоление ее капризов). Видения, порою яркие и красочные, иногда скупые и одеревеневшие, врезались в его мир, разрастаясь, вытесняли из него обыденность. Клоту представлялись выгоды, сулимые достижением цели; время, когда отпадет необходимость ежедневной борьбы со стихией, недосыпанием, извечной потребностью куда-то идти, кому-то подчиняться. Снова и снова Александр вспоминал, как вчера удалось, пусть и немного, посидеть за письменным столом. Он перебирал, сравнивал свои повествования с давно прочитанными, являющимися образцами высокого. Сегодня думалось, что и у него получается.… Одна за другой вспоминались удачные фразы собственного сочинения: «Вскоре будут спорить, обсуждать меня».

Александр видел победу, достигнутую ради Литы, рухнувшие благодаря всеобщему признанию преграды. В подробностях проступал их будущий дом, подмечалась каждая мелочь шикарного интерьера – совместного счастья: бассейны, блестящие автомобили, цветочные поляны, разбитые перед окнами. А после – смерть. Конечно, он уйдет первым, оставив все накопленное Лите – немалые богатства. Затем докучливые журналисты, откроют ей любимого в новом свете, покажут настоящего, доселе неизвестного Александра. Тогда девушка задумается, с кем разделила судьбу, воспылает гордостью с примесью сожаления (поздно поняла, недооценила, не сделала большего для его обожания), станет рассказывать миру, как Александр творил, какое лицо! Грусть и целеустремленность, боль за весь мир отражались в его глазах во время бесчисленных часов, проведенных гением за письменным столом. Всем откроется, как за внешней простотой скрывался тот великий, ушедший в века, но вселившийся в сердца и память навсегда. Те же, кто посмеивался и не верил в его талант, прикусят свои злые языки. Естественно, будут сравнивать достигнутый им триумф, гремящий по всему миру, со своими мизерными победами, о которых никто и не знает, которые ничего не значат и вообще никому не нужны. Завистники проживут для себя; так себе проживут. А он будет жить для других, и жить красиво, ни в чем себе не отказывая.