Домовой - Игорь Солопов

— Ну и какого ты ничего не сделала?

— А сам-то! Меня заворожили, а ты чего ждал?

— Как она тебя могла заворожить, если она на меня смотрела, да так околдовала, что поделать ничего не мог!

— Хватит врать, струсил — так и скажи! Она вылупила глазищи свои на меня. Смотрит, и будто поглощает, бррр, а я и взгляд отвести не могу!

— Меня тоже околдовала. Это что же, выходит, она нам обоим глаза отвела?

— Выходит. Только это еще умудриться надо.

— Да, хитра подлюка, — почесал бороду домовой, — а куда она подевалась-то?

— Ой, правда! Я и не приметила. Как отпустило меня, так ее уже не было. Может, нас увидела, испугалась и дала деру?

— Ну и пес с ней, баба с возу — волки сыты.

— Ты это, про баб не надо. И все равно осторожнее, вдруг вернется.

— Ага, у меня не забалуешь! Пойдем гостей встречать.

Ожил дом, стал теплее, светлее, будто внутрь больше солнца попадать стало, будто светит только для них. Да и Степан расцвел, встрепенулся, как после спячки. Мир в нем появился, радость. А внуку-то как рад, нянчится, агукает, улюлюкает. Наверное, всю жизнь об этом мечтал. Олеся тоже молодец. По дому крутится, порядок наводит. Папке подмога и радость. Пафнутий попривык, успокоился, а после того, как с Мокшей на окна с дверьми наговор от зла сделали, совсем хорошо стало, настолько, что и желать больше нечего. И чего домовой боялся, дурачина? Свободы не убавилось, хлопот никаких. Проснется Андрейка ночью, а домовой тут как тут — убаюкает, понянчит. Любит маленький бандит Пафнутию в бороду вцепиться. Треплет волоса, смеется, словно ляльку нашел, а домовой хохочет, умиляется. Мокша только успевает шикать, боится, что хозяев разбудит.

Путята присматривал за этим лесом с давних пор. Настолько давних, что сам не помнил, с каких именно, и как не пытался, вспомнить не мог, да и времени на такие глупости не было. Леший давно перестал ощущать себя чем-то отдельным. Он сам и был своим лесом, а лес был им, и казалось ему, будто никакого Путяты уже и в помине нет. Лес давно вырос, оформился, повзрослел, и лешему оставалось только поддерживать установленный им же порядок и слушать. Слушать и исправлять, если что не так. Путята знал все, что творилось в лесу. Все жалобы и просьбы обитателей он слышал сразу, одновременно, и было их много. Жаловаться любил каждый, от малой былиночки, крохотного муравья до вековечного дуба, росшего еще до Путяты. То дупло не поделят, то муравейник не там построили, то кто-то листья к зиме забыл сбросить — хлопот было много, и Путята со всем справлялся, везде успевал — иначе нельзя, иначе будет плохо и может случиться Большой Аяяй. И Аяяй этот с ним уже случался. Путята лешим тогда только обернулся. Был не настолько сучковат, и внешне еще не сильно походил на дерево. Так, старичок-лесовичок. Делянка досталась ему несладкая. Лес молодой, но уж больно разросшийся, огромный, запущенный. Лешего тут отродясь не водилось, оттого и росло все беспорядочно, в разные стороны. Справиться со всем было нелегко. Лес, он ведь как человек — рождается, растет, крепнет, стареет и умирает. И чем заботливее, усерднее леший, тем дольше живет и цветет лес, а если и умирает, то только вместе с лешим. Леший — тот же домовой, только в лесу. Уследить за всем сразу Путята тогда еще не мог: силенок и опыта не хватало, да и лес капризничал, вредничал по-всякому. Этот беспризорник никак не хотел признавать хозяина. Пытался доказать самостоятельность. Дескать, не вы меня посадили, не вам и растить! Ох и намучился с ним Путята, ох и намаялся, столько козней натерпелся. Лес был с характером, но и Путята не лыком шит. Понимал, что нельзя сразу, нахрапом, силой взять — насильно мил не будешь. Искал лазеечки, круголями к лесному Сердцу плутал. Месяцами, годами — и подобрал-таки ключик: принял его лес. И не просто принял, а как родного, будто Путята всю жизнь с ним прожил. Пока отношения ладил да приживался, леший присматривал за лесом, как мог. Присматривал, да не усмотрел. Сердце лесное Путята сберег, а вот за дальней окраиной не углядел. Дремучая та часть леса была, заросшая, нечисти всякой там развелось. Путята боролся с ней, выгонять пытался, но было уже поздно. Заразилась окраина тьмой и злобой. Деревья стали как мертвые, будто тлей черной пожратые. Животные, кто мог, в здоровую часть перебежали, а кто не успел — сгинул насовсем в мертвой чаще. Отделилась темная половина от леса, даже Сердце свое там зародилось. Черное, скверное, злое. Путята с этим поделать уже ничего не мог, только хватался за голову и причитал: «Аяяй, аяяй!» Ту половину с тех пор зовут Черным лесом, а несчастье Путята вспоминает как Аяяй. Много веков из Черного леса никто не приходил, но ночами там и по сию пору кричит кто-то, воет, повизгивает, деревья будто с места на место передвигаются. И слышит Путята в последнее время оттуда зов странный. Шепчет голос ночами, просит прийти, присоединиться, а к кому, зачем — непонятно, но противиться ему все сложнее. Манит он к себе, как околдовывает, и становится Путята в те моменты сам не свой, безумный, а все оттого, что борется с наваждением, старается не поддаться. В эту ночь лешему не спалось. Странные голоса снова звали его к себе, но в этот раз как-то вяло, ненавязчиво и быстро отстали. Путята уже приготовился к долгой борьбе с самим собой, а тут раз, и все закончилось. Гул в голове резко прекратился, неожиданно настала тишина. Леший долго лежал у себя в дупле, прислушивался, боялся пошевелиться. Потом собрался с духом, медленно поднял руку, осторожно постучал по деревяшке. — Уф! Не оглох, старый! — радостно проскрипел Путята, услышав сухой стук, и еще больше обрадовался собственному голосу. Голоса ушли и больше не мешали, ночь обещала быть тихой. Леший решил пройтись, осмотреть лес, пока все спят, и подумать. Давненько он этого не делал — днем-то думать некогда, а ночью всякий гомон в голове мешает. А подумать было о чем. Путяте до сих пор не давала покоя оскверненная часть леса. Не мог он никак смириться с потерей, совесть мучила, что недоглядел, не усмотрел. Все свободное время, хоть его было и немного, леший соображал, как очистить лес от этой гнили. А тут еще зов, будь он неладен… Раньше голос просто звал, а сейчас ведь угрожает, приказывает. Так Путята брел, кумекал и не заметил, как к дому лесника вышел. Подошел, в окошко глянул. Спят человеки, отдыхают. А эти чаи гоняют, ишь, сдружились-то как. Да! Никогда бы не подумал, что домовой с кикиморой ужиться смогут. Ой, ты посмотри, и ребеночка вместе укачивают! Ну, дела! Стоял так леший, смотрел, и показалось вдруг ему, что не один он, ходит у дома еще кто-то. Вон там, за углом. Стоит, по окнам таращится. Что за зверь такой? Над окном нависла длинная тень с неровными, постоянно меняющимися очертаниями. Внутри у нее будто что-то клокотало, кипело, вспучивалось, снова убиралось, появлялось пузырем в другом месте. Тень покачивалась из стороны в сторону. Временами из нее вытягивались отростки, тянулись к окну, потом вдруг отдергивались и снова исчезали. Путяту передернуло. Такой мерзости он еще не встречал. Такие даже в Черном лесу не водились… Раньше не водились.

— Эй! — окликнул леший, — таких мы не звали! Проваливай, покуда осиной не попотчевал!

Тень перетекла в его сторону, побурлила. В туманном мареве вспыхнули глаза, уставились на лешего, налились кровью. Тень заклокотала, поплыла к Путяте — медленно, будто туча, извиваясь и булькая. На ходу стала вдруг сгущаться, приобретать форму. Вот уже появились плечи, наметилась голова, вытянулись руки. Вот тень уже и не тень совсем. На человека похожа, не плывет, а вышагивает. Глаза смотрят кровавыми бельмами, а вот лица нет вовсе, словно вылепить забыли. Вдруг существо передернуло, и идет теперь на Путяту баба синюшная, в струпьях вся. Подошла к лешему, смотрит в глаза. Лицо неподвижное, как маска надета.

— Не хотишь, значит, по-хорошему? Ну глядай! — Путята поднял руку, вращая указательным пальцем, забубнил что-то под нос.

Воздух вокруг загудел, задвигался, под тварью поднялся столбик пыли, закрутился быстрее и быстрее, в такт движениям лешего, стал похож на маленький вихрь. А Путята вращает уже всей рукой, шепчет странные слова, отдающиеся вокруг громовыми раскатами. Вихрь все рос и рос, сорвал листву с соседних деревьев, закружил тень, завертел, пока та не исчезла в бешеном хороводе листьев.

— Ты чего это делаешь, Путят? — Пафнутий вышел проводить Мокшу.

Путята дернулся от неожиданности, обернулся, сбился с ритма. Смерч вырвался на свободу и пошел кружить по двору, вырывая с корнем кусты смородины и крыжовника, опустошая огород.

— Ох ты ж, ё… — схватился за голову домовой и побежал с кикиморой ловить вихрь, топча грядки вместе с тем, что еще там осталось.

Путята крутанул рукой, понял, что смерч уже не слушается, топнул, сплюнул и со скрипом припустил за ними. Вихрь ловили долго, но так и не поймали. Он сам успокоился, сошел на нет. Почти сразу после того, как выломал дыру в заборе. Покружил еще немного и затих. Осыпался в кучу ветками, досками и прочим хламом. А поверх этой кучи сидела нечисть, что приехала со Степаном — домовой с кикиморой ее сразу узнали. Пока узнавали да ошарашенно переглядывались, та осклабилась и рассыпалась горстью мерзких могильных червей, которые, копошась и извиваясь, стали зарываться в землю, пока совсем не скрылись с глаз.