Дождливое лето - Ефим Дорош

Я искоса поглядываю на Виктора, современного молодого колхозника в голубой тенниске, в матросских брюках, оставшихся от военной службы, чисто выбритого, пахнущего цветочным одеколоном, и это нисколько не мешает мне видеть в нем потомка многих поколений деревенских патриархов. Я очень рад, что Виктор, чуть было не отбившийся от колхоза, служивший где-то в Донбассе на должности, почти не требующей никакого умения, станет теперь с ранней весны и до поздней осени будить округу уханьем тяжкого молота, звоном металла в дымной кузнице под тополями у въезда в село.

Обосновавшись дома, Виктор всерьез подумывает о женитьбе, и как это будет хорошо, когда большой, не по-деревенски тихий дом Натальи Кузминичны населится горластым молодым племенем.

Что же до Андрея, то он, когда вернется осенью из армии, скорее всего будет работать механиком в МТС и, хотя останется жить дома, едва ли пустит корни в ужбольскую землю. Он кончил техникум механизации сельского хозяйства, мог бы, сперва поработав заместителем, стать отличным председателем колхоза, — Николай Леонидович, здешний председатель, рано или поздно уйдет отсюда, так как его жена не хочет уезжать из своих Усол, — и было бы очень полезно для хозяйства, где с каждым годом увеличивается число машин, иметь в председателях механизатора. Но мысль эта, вероятно, только мне пришла в голову, хотя техникум помещается в Райгороде, как и другой, сельскохозяйственный, и кому-нибудь из районных руководителей надо бы дать себе труд исподволь наблюдать молодежь, дружить с нею, находить среди местных крестьянских детей таких, кто по талантам своим обещал бы стать в будущем председателем колхоза. Однако этого никто не делал и не делает — ни Алексей Петрович Кожухов, недавний секретарь райкома партии, нынешней весной переведенный на работу в обком, ни избранный на его место Василий Васильевич Пирогов, который до этого несколько лет был председателем райисполкома. О двух здешних техникумах и одновременно о колхозах района местные товарищи думают лишь в тех случаях, когда надо помочь колхозам рабочей силой, и посылают студентов пропалывать овощи, убирать сено и хлеб, копать картошку…

Виктор показывает мне бревенчатый домик на лужайке за усадьбами, говорит, что в этом домике и стоит купленный зимой сепаратор, что здесь и работает мать вместе с теткой Шурой Соколовой и еще одной, хотя и пожилой, но «не вышедшей из годов» колхозницей. Должно быть, женщины только что кончили сепарировать — красными от холодной воды руками они встряхивают, ополаскивая, матовые металлические фляги, бадейки, части разобранного сепаратора. Белые, завязанные под подбородком косынки так и плещут в вечереющем воздухе, загорелые, узкие в щиколотках ноги отливают оранжевым среди зеленой муравы. Пахнет молоком и мокрой травой, а со стороны конюшни, которая стоит поодаль на пригорке, доносится запах свежего навоза. По временам в конюшне слышен глухой стук, в какое-нибудь из окошек, с которых по летнему времени сняты рамы, высунется вдруг лошадиная голова — соловая или буланая, — вперит в нас жаркий глаз, встряхнет длинной седой или черной гривой и дико заржет.

Все это мне как бы внове, хотя и хорошо знакомо.

Наталья Кузьминична, как это с ней всегда бывает, то и дело говорит: «Когда мне тут с тобой разговаривать, некогда мне с тобой разговаривать», а сама рассказывает — успевай только слушать.

Она думала, что сепарировать молоко — легкая работа, ан оказалось не так, даже среди ночи ее поднимают: вечернюю дойку везут. Теперь, правда, вечернее молоко стали на трудодни раздавать, по триста граммов, так уж это молоко, понятное дело, не сепарируют. Теперь сепарируют только полдневошное, но и его, полдневошного, так много, что обрату все равно хватает: и телятам, и поросятам, и творог из него цыплятам делают… — И все это надо ей, Наталье Кузьминичне, записывать да учитывать, — как же, она тут старшая, к ней все по этому делу идут, и у каждого наряд, кому чего положено…

Домой мы с Диктором возвращаемся задами, вдоль вязкой черной дороги, которая похожа на широкую канаву, до половины налитую дегтем. Мы идем высокой бровкой, поросшей травой. Временами, когда бровка уж очень узка, мы хватаемся за мокрый плетень чьей-нибудь усадьбы.

Отсюда очень хорошо видно, как пострадали вишневые деревья в суровую эту зиму. Черные, как бы обугленные вишенники, с редкими зелеными пятнами листвы возвышаются над зеленью грядок и тянутся позади изб вдоль всего посада. Виктор утверждает, что окончательно замерзла только простая, лесная вишня, а хорошие сладкие сорта будто бы частью совсем не пострадали, только не цвели нынче, частью же хотя и обмерзли, но будущей весной обязательно отрыгнут, поправятся. Не знаю, верить ли тому, что лесное дерево оказалось слабее садового.

Я различаю их лишь в пору плодоношения, по ягодам. У лесной вишни ягоды мелкие и круглые, красные, как бы светящиеся изнутри, а у садовой — крупные, несколько приплюснутые, глубокого, почти черного цвета.

По другую сторону дороги, на косогоре, мягко переходящем в сырой, истыканный скотиной луг, в самом начале которого какой-то из беспечных здешних председателей поставил некогда два деревянных свинарника, — на высоком и сухом месте резко белеют длинные, выложенные уже на две трети кирпичные стены скотного двора. А чуть ближе к дороге, еще выше двора, громоздятся одна вслед другой рыжие кучи глины, как я догадываюсь, вынутой из грунта, чтобы устроить здесь силосные ямы, — вон и кирпич лежит возле каждой из куч…

Когда мы сворачиваем к себе на усадьбу, резиновые сапоги у нас блестят, как облитые лаком, так исхлестало их мокрой травой, оставившей кое-где на голенищах легкие, рано созревшие семена.

Лук, морковь, картошка и помидоры очень хороши. Силен горох, которому, видать, пошли на пользу прохладные и влажные дни. А огурцы еще не покрыли грядки пришлось пересевать, так как грачи выклевали все семена; всходы, еще не окрепшие, попали под эти холодные дожди.

В избе нас охватывает печным теплом, заставляющим сперва зябко поежиться, передернуть лопатками — холод, говорят, выходит, — затем уж предаться ему с наслаждением, ощутить особую прелесть и уют теплого жилья в ненастный летний день. Пахнет дымком от самовара, пламя которого стонет в жестяной трубе. Наталья Кузьминична, успевшая прийти домой раньше нас и забравшаяся на печь, — «Когда мне на печи разлеживаться, некогда мне на печи лежать!» — выглядывает из-за ситцевой занавески и спрашивает, видел ли я новый скотный двор. Она ужасается тому, что вот, мол, корова уже пригналась, а она тут со мной разговаривает, однако, намаявшись за день, иззябнув, не покидает печь. Да она и вообще-то любительница поговорить. Не без притворства удивляется она, откуда это правленские мужики столько денег берут: ведь нового-то еще ничего нет, ни капусты ранней, ни огурцов, ни картошки, а они вот и двор затеяли строить, и по трудодням каждый месяц рассчитывают, как на производстве… Она тут же высказывает предположение, что деньги — от молока… сегодняшний год молока много.

Я слушаю Наталью Кузьминичну и, как всегда, удивляюсь ее звонкому не по годам Голосу. Постепенно к нему присоединяется все крепнущий шум поспевающего самовара и шорох дождя, который сперва накрапывает, скребет стекла, а потом, припустив, с шуршанием падает на землю.

Я шел в город, шел тропинкой, протоптанной вдоль автомобильной дороги, в прошлом году значительно поднятой. Слева, над еще не заросшим склоном высокой насыпи, светлела полоса хорошо накатанного, поблескивающего асфальта, за которым стояло серое небо. А справа был луг, который постепенно переходил в болото, достигающее озера. С этой стороны тянуло острым духом сырой, сочной травы, какими-то болотными цветами.

Я шел тропинкой, протоптанной между двумя рядами молодых деревьев, между тополями, ивами и кленами, рядом с этим топким лугом.

Чайки и вороны налетали вдруг из-за насыпи, сразу заполняя пустоту неба. Чайки летели к озеру, а вороны опускались на луг, чернели посреди его яркой зелени.

Мчались автомобили, обдавая свистящей волной жаркого воздуха.

И вдруг я увидел, как впереди меня, пронзительно покрикивая и оглядываясь, бежала красивая серенькая птичка, стройная, на длинных ножках, с хохолком, чуть дрожавшим на изящной нервной головке, хорошо посаженной на длинной шее. «Чибис!»— подумал я.

Была такая минута, когда на шоссе почему-то не было машин, и резкий голос чибиса, словно звавший кого-то, слышен был отчетливо.

Я шел вслед за птичкой, не убыстряя шага, сперва не понимая ни тревожных криков ее, тан того, почему она не улетит, почему держится все время на определенном расстоянии от меня, будто ведет куда-то за собой. Точнее сказать, я не думал об этом, я просто рад был такому неожиданному и занятному попутчику. Потом я вспомнил, что где-то читал или от кого-то слышал, будто чибис, когда насиживает яйца, увидев опасность, не отводит человека от гнезда, но, отбежав, поднимается на крыло и с громким криком носится над нарушителем спокойствия. А этот чибис бежал и бежал впереди меня, все время на одинаковом расстоянии, не сворачивая в сторону, в мокрые, болотистые луга, словно понимал, что я туда за ним нипочем не полезу, что идти мне нужно именно этой тропинкой. Впрочем, быть может, в наших местах чибисы давно уже вывели птенцов и птенцы уже начали летать, а птичка эта бежит по какой-нибудь другой причине — сломала крыло!..