Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

Я поднялся на этаж Мюррея Бреннана, ожидая увидеть там обстановку, типичную для британских частных больниц – тихую, салонную и чуть-чуть затхлую. Однако меня ждало нечто противоположное. Вместо комфорта – утилитаризм, отражающий и жесткие ритмы Нью-Йорка, и установки конкретно этой больницы, нацеленной на то, чтобы убивать рак любой ценой. О тишине тут и говорить не приходилось, этаж был забит народом, в основном ожидающим аудиенции лично у Мюррея. Эта публика больше походила не на пациентов, дожидающихся приема врача, а на паломников, явившихся к целителю.

Как бы то ни было, нам пришлось ждать очень долго – намного дольше, чем в какой-либо больнице до и после этого визита. Когда мы наконец дождались аудиенции, она оказалась очень короткой. Правда, за эти несколько минут доктор успел произвести впечатление, хоть и вел себя предельно сдержанно. Это был не американец, а приезжий из Новой Зеландии. Его неразговорчивость граничила с холодностью – по крайней мере, при первой встрече. К тому времени он пребывал на вершине недюжинной карьеры, вот уже более двадцати лет занимая пост заведующего всеми хирургическими отделениями в этой огромной больнице.

Как он сказал, мой случай крайне серьезен, но он уверен, что шансы выбраться у меня не так уж и малы. Он гордился своей больницей, ее высокими статистическими показателями, объясняя их не какой-то конкретной причиной, а взаимосвязанной системой, требующей совершенства на всех участках работы. Он сказал, что больница Слоуна – Кеттеринга – это не частное заведение, и 20 процентов пациентов здесь проходят лечение на некоммерческой основе.

В отличие от программы, которую нам предлагали в Великобритании, он настаивал на умеренности и не приветствовал радикальные решения. После операции он обещал не направлять меня в отделение интенсивной терапии, а сразу же перевести в обычную палату. Он намеревался провести полную резекцию (то есть удалить всю опухоль целиком), однако планировал ограничить вторжение в желудок и обойтись без вспомогательного доступа через грудную клетку, так как вообще был против таких размашистых действий.

Гейл одобрила его подход, считая его более тактичным, более взвешенным, а моя склонность к экстремальным решениям ей всегда была не по душе. Единственное, что ей не нравилось, – необходимость ездить в Америку. Кроме того, она опасалась, что уход здесь будет непоследовательным и разбросанным по разным учреждениям. Мне же все это понравилось, так как выглядело весьма смело, обещало высокие шансы выжить и не грозило очень уж большим дискомфортом.

Больница оставляла внушительное впечатление, хотя в ее атмосфере чувствовалась какая-то жесткость и неуступчивость. Несколько огорчительно было смотреть, как Гейл любую мелочь должна была сразу оплачивать своей кредиткой. Короче, на первом месте здесь стояла эффективность, а не человечность.

Вернувшись в Британию, мы чувствовали себя в подвешенном состоянии и не знали, какой вариант будет правильнее. Наша главная проблема заключалась не в том, что мы не знали верного решения, а в том, что решение нужно было принимать как бы на ничьей земле. С одной стороны, мы вступили в какие-то отношения с государственной системой здравоохранения, а с другой стороны, стать ее реальной частицей еще не успели. Да, у меня наладились контакты с консультантами из NHS, но всей полноты связей с этим учреждением еще не было. Из одной гавани мы вышли, а до другой еще не добрались.

Итак, я сделал, что было возможно в этой ситуации, опросив всех, кто вызывал у меня уважение (включая и деятелей из NHS). У меня был всего один вопрос: что мне делать? Ответ был на удивление единодушным: Центр Слоуна – Кеттеринга является самым знаменитым учреждением по этой части и, выбрав его, я приму единственно правильное решение. Что же касается каких-то альтернатив в британском здравоохранении, то здесь между моими консультантами не наблюдалось никакого согласия.

Итак, если Нью-Йорк обещал мне самые высокие шансы на жизнь, я считал себя морально обязанным выбрать именно этот вариант. А потом, в Америке я чувствовал себя как дома, часто там бывал и вообще полюбил эту страну, участвуя в 1992 году в предвыборной кампании Билла Клинтона. Я отважился на этот шаг. Мы отправляемся в Нью-Йорк. Гейл не разделяла моей уверенности. Она считала меня слишком упрямым, но тем не менее уважала мое решение.

Операция была назначена на 1 мая, то есть ровно через одиннадцать лет после нашей победы на выборах 1997 года. Я счел это неплохим предзнаменованием, но все равно не мог избавиться от беспокойства. Эта дата отбрасывала тень на все мое будущее, и с каждым днем она придвигалась все ближе. Меня страшило не столько то, что могло произойти, сколько неотвратимость этого. Если что-то случится, никаких вариантов спасения у меня уже больше не будет.

На смену весне пришло раннее лето, а вместе с ним и день отъезда в Нью-Йорк. Гейл собиралась отправиться в Америку попозже, так что я летел один. Из аэропорта я взял такси и проехал через весь город, как прежде делал много-много раз. В знакомой нью-йоркской обстановке я чувствовал себя в безопасности, а сознание, что у меня впереди еще целая свободная неделя, придавало мне сил. Впрочем, где-то в глубине души росла тревога.

Да, это был Нью-Йорк, но не совсем тот Нью-Йорк, какой я знал раньше. На этот раз я был не туристом, а пациентом, и все картинки, увиденные из окна, сразу стали какими-то размытыми. Я остановился в отеле на 64-й Стрит. Персонал оказался не слишком дружелюбным, но у меня имелся небольшой балкончик с видом на город, и, хотя я был один, одиночества я не испытывал. Мне очень нравилось, что никто ко мне не пристает. Просыпаясь по утрам, я проводил часок в тренажерном зале, делал дыхательные упражнения и бродил по Центральному парку.

Дети сунули мне в дорогу фотографии всего нашего семейства, и я расставил их по квартире. Кроме того, они подарили мне футболку со знаменитым «дзенским псом», которую просили надеть в день операции. На ней красовалась надпись:

Он не знает, куда плывет, ибо за него это решит океан. Важна не цель, а сам подвиг странствия[5].

Эти слова весьма точно соответствовали моему тогдашнему состоянию.

В течение следующих дней мне снова сделали компьютерную томографию и эндоскопию. Обе процедуры были выполнены на очень высоком профессиональном уровне, тщательно и осторожно.

Затем у меня состоялось новое свидание с Мюрреем Бреннаном. На этот раз он уже выглядел не таким недоступным, хотя какая-то сухость в его манерах оставалась. Он сказал, что будет относиться к этой операции как к операции на желудке, а не на пищеводе, и повторил, что меньше всего ему хотелось бы вскрывать грудную клетку. Ставка будет на то, чтобы обойтись только вскрытием желудка.

Я расспросил медсестру, как все будет происходить в день операции. Она сказала, что в этот день мне нужно будет явиться в больницу утром, провести пару часов в комнате ожидания в компании жены, а затем в одиночестве отправиться по длинному коридору в огромную операционную. Прозвучало это так, будто речь шла о последнем пути осужденного на казнь. Сестра заботливо напомнила, что мне стоило бы взять с собой какое-нибудь успокаивающее.

Гордон Браун позвонил мне в Нью-Йорк и спросил, сколько времени должна длиться операция. Я ответил, что от шести до восьми часов, на что он заметил: «Не так уж и плохо, примерно столько же времени заняла моя операция на глазах». Не припомню, чтобы Гордон когда-нибудь разговаривал в таком тоне. Это был момент настоящей близости.

В день перед операцией я написал письма каждому из членов семьи на тот маловероятный, однако же возможный случай, если я ее все-таки не переживу. И пока я писал эти письма, я дошел до настоящего срыва. Началась истерика.

После обеда приехала Гейл. Она была тогда (да и сейчас является) гендиректором издательского дома «Random House», так что работа у нее весьма напряженная. У меня в голове не укладывалось, как она сможет просидеть со мной в Нью-Йорке целых два месяца, работая при этом в местном офисе своей компании. Мне казалось, что я не заслуживал такой самоотверженности.

Повозившись часок-другой, Гейл превратила гостиничные апартаменты в некое подобие жилой квартиры, после чего мы долго разговаривали. Это был вечер невообразимой близости. Рак – это, конечно, большая неприятность, однако он же может послужить источником самых нежных чувств. Я никогда не забуду этого вечера.

В день операции я проснулся в тревоге и каком-то нездоровом возбуждении. Я надел подаренную футболку, и мы вышли из дома несуразно рано. Разумеется, мы умудрились по дороге заблудиться и какое-то время беззлобно препирались по этому поводу. Поднявшись на лифте, мы прошли в комнату ожидания. Приехал Мюррей в яркой красной бандане. Сжав меня в медвежьих объятиях, он сказал: «Теперь моя забота спасти вас». В этот момент я доверился его власти и ост ро почувствовал его человеческую заботу.