Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

Часов в шесть вечера мы поехали в Оксфорд. Стойкая как всегда, Гейл уже держала себя в руках. Это была молчаливая поездка, и мы успели о многом передумать. Больше всего мы беспокоились о том, как воспримет эту новость наша Грейс. Когда мы приехали, она стояла с решительным видом у входа в свой колледж. На ее лице я увидел спокойную сосредоточенность. Я сразу выложил, что у меня рак в серьезной форме, и она ответила в своей манере – прямо, резко и не без юмора: «Когда ты позвонил, я сразу поняла, что нужно ждать неприятностей – либо у тебя рак, либо вы с мамой решили разводиться».

Мы поужинали вместе в теплой интимной обстановке. Правда, тревога не отпускала, и прощаться было очень грустно. Обратно мы с Гейл ехали тоже практически молча.

Так закончился первый день моей болезни.

Ночью я проснулся и на какие-то минуты не у стоял перед лавиной страхов, черных мыслей, напавших на меня, как стая демонов. Но тут включилась жажда жизни, и я начал расправляться со своими страхами почти как с врагами в видеоигре. Все угрожающие удары я отражал один за другим, выводя их из мрака на свет. Такая стратегия оказалась вполне эффективной, и отныне у этих демонов больше не было шансов на успех. (Со временем мне пришлось разработать незамысловатую форму медитации и придумать несколько простых утверждений, которые в моем случае работали безотказно. Я научился сам, своими силами менять свое настроение, а это принципиально важный навык, если вы хотите выжить, заболев раком.)

На следующий день я вернулся в Лондонскую клинику[3], чтобы переговорить с Сатвиндером Муданом, тем самым хирургом, который появился неведомо откуда во время моей роковой эндоскопии. Это был молодой, энергичный и рассудительный человек. Он чувствовал себя как рыба в воде в замысловатых течениях высокоумной беседы. Как и многие хирурги, во взглядах на жизнь он придерживался здорового скепсиса – того самого, который считает, что «стакан наполовину пуст». Да, сказал он, операция – это отчаянная боль, дальше еще хуже, три или четыре дня в отделении интенсивной терапии, где обстановка шумная и крайне неприятная. И все это ради отнюдь не гарантированного выживания и выздоровления.

После двух собеседований он дал моей жене экземпляр редактированной им книги по вопросам рака пищевода. В ней было множество цветных фотографий страшноватых опухолей самой разной природы, но самое неприятное – в книге утверждалось, что шансы на выживание не превышают 10 процентов. Прекрасное чтение на ночь для Гейл.

Так я впервые услышал о раке пищевода. Теперь я знаю – сейчас в мире случаев такого рака становится все больше и больше, и он относится к числу самых трудноизлечимых.

Теперь уже никто не может сказать, когда у меня началась эта болезнь. С младых ногтей мой организм реагировал на стресс болями в желудке, которые стали привычным сопровождением всей моей жизни. Врач сказал мне, что моя форма рака при зарождении зачастую заявляет о себе острыми болями, но потом эти боли стихают, и так может продолжаться годами, пока не становится слишком поздно. Это одна из причин, почему такой рак столь часто приводит к летальному исходу.

Приведенное описание полностью соответствует моему случаю. Когда-то я пережил короткий период крайне неприятных ощущений, но потом он прошел и сменился привычным несварением и легким покашливанием во время еды. Время от времени я обращал на это внимание и начинал беспокоиться, но это беспокойство никогда не доходило до того, чтобы отнестись к вопросу достаточно серьезно и отправиться на эндоскопию. Я знал, что раньше или позже этим придется заняться, но руки так и не дошли.

Доктор Сатвиндер ясно обрисовал мою ситуацию – если рак распространился достаточно широко, я уже не имею никаких шансов, но если опухоль еще компактна, то лечение возможно. Вся следующая неделя уйдет на подробное обследование, которое должно показать, сможем ли мы прибегнуть к хирургии. Мне манеры этого врача пришлись по душе. Он говорил четко и убедительно, а в моей ситуации он был единственным источником достоверной информации. Я нуждался в помощи здесь и сейчас, и он продемонстрировал способность действовать оперативно и компетентно.

В тот же день меня направили на компьютерную томографию, назавтра меня ждала лапароскопия, потом настал черед томографии на базе позитронной эмиссии и для ультразвуковой эндоскопии. В общем, мое будущее решали такие изощренные методы обследования, о существовании которых я и слыхом не слыхивал.

Возвращаясь домой, я буквально тонул в телефонных звонках, а в доме росли груды поднесенных цветов. В те дни я записал в своем дневнике: «Я погружаюсь в теплую волну любви многих десятков людей, эта любовь обладает почти физической силой, она будто приподнимает меня и проносит сквозь самые тяжелые минуты. А по ночам я начинаю чувствовать магическую силу молитвы». Питер Мандельсон[4] позвонил, чтобы поделиться одной бесспорной мыслью: «Будет непросто, но другие люди уже проходили через это, так что и тебе никуда не деться». Он был прав, как бывал прав почти всегда.

В четверг меня навестил Тони Блэр, и с этого визита началась совершенно новая полоса в наших отношениях. Вплоть до сего момента мы были друзьями и коллегами, достаточно близкими, но не без некоторой натянутости. Рак моментально снял все эти проблемы. Придя ко мне домой, он дал волю таким чувствам, каких я за ним раньше не замечал. Он признался, что всегда уважал мои заслуги, доверял мне, но только сейчас понял, что моя работа заслуживает более высокой оценки. Я понимал, что за этой неожиданной открытостью стояло не мое заболевание, а то, что происходило в его душе. Столкнувшись лицом к лицу со смертельной болезнью, он дал волю тем чувствам, которые держались под спудом из-за сухой атмосферы в нашей официальной и публичной жизни.

Есть тут и еще одна причина. Тони – человек глубоко религиозный, опирающийся на четкие представления о нравственных ценностях. В то же время он полагает, что эти ценности, равно как и вообще его религиозные убеждения, должны быть полностью замкнуты в сфере его частной жизни, не выступая на первый план в общественных отношениях, которые играют в его жизни столь важную роль. В его мировоззрении между Церковью и Государством пролегает отчетливая граница, так что в этом смысле его можно назвать «светским политиком».

Но вот он столкнулся с моей болезнью, и мы сразу же оказались за пределами публичной сферы, перенесшись в мир частной жизни. Вот тут и вырвались на волю его религиозные взгляды, его чувство сострадания, его нравственные устои. Теперь уже можно уверенно сказать, что Тони сделал все возможное, чтобы поддержать меня и мою семью в этом несчастье. От первого и до последнего дня он практически ежедневно проявлял заботу в той или иной форме.

Стена, воздвигнутая между общественной и частной жизнью, неизменно присутствует в судьбе всех политиков. Много охотников рассмотреть их личную жизнь под сильной лупой, но мало кто понимает их душу. На этих страницах я часто буду упоминать тех или иных политических деятелей, хотя бы просто потому, что это мои друзья, сыгравшие какую-то роль во всей этой истории. Но, кроме того, я просто хотел бы показать, что они собой представляют, когда не выступают в лучах софитов, а действуют как частные лица. И сейчас я могу твердо сказать: никто из них – без единого исключения – не подвел меня в тяжелую минуту.

В следующий понедельник я вернулся в больницу и получил результаты обследования. Доктор Сатвиндер сказал, что у меня карцинома в месте сопряжения пищевода с желудком, что сама опухоль относится к типу аденокарцином (этот тип характерен для представителей среднего класса в среднем возрасте, если они подвержены регулярным стрессам, – иначе говоря, речь идет именно о вас, читатели моей книги) и что она уже достигла пяти сантиметров в ширину. С другой стороны, пока еще не отмечено каких-либо признаков ее распространения по всему организму, так что в данный момент целесообразно было бы начать химиотерапию.

По рекомендации Сатвиндера я решил лечиться у доктора Мориса Слевина в Лондонском онкологическом центре (London Oncology Centre). Короче говоря, я полностью препоручил себя частной медицине, что изрядно огорчило мою дочь Джорджию. Она считала, что мне следует придерживаться системы государственного здравоохранения (National Health Service, NHS). В глубине души я понимал, что она права, однако в тот момент для меня естественно было придерживаться тех путей, которые были уже знакомы и сулили большую ясность. Частная медицина привлекала меня отчасти по рациональным, а отчасти и по эмоциональным причинам. Я взял за правило проводить регулярные обследования в частных клиниках, после того как мой терапевт сказал, что не слишком доверяет профилактическим обследованиям, полагая такую практику контрпродуктивной.