Ангел в эфире - Светлана Владимировна Успенская

из-за малого, практически колыбельного возраста воспитомки. Но они, эти способности, как и сама няня, были уже припасены предусмотрительными родителями, редко прибегавшими к «бюро добрых услуг», поскольку они давно отказались от всего общеупотребительного, ширпотребовского, ценя, наоборот, индивидуальность и избранность услуги, которая как бы подчеркивала их личную ценность и качество их персонального служения отчизне.

Между тем няня была нужна и, более того, необходима — как из-за перманентной занятости родителей государственной службой, так и из-за их частых командировок. Кроме путевок не на местную турбазу, а в золотопесчаную Болгарию или даже в средневековую Прагу, в виноградную Румынию или в подозрительную, но довольно милую Венгрию, в косметически благоприятную, но не слишком выгодную Польшу, ценность высокопоставленной семьи также доказывалась их кратковременными налетами на Европу — настоящую, а не социалистическую Европу, с суточными в валюте, с непременной инструкцией серенького товарища, из-за странной стеснительности (опытные же люди едут, столько раз выезжали, но возвращались всегда!) стремившегося скороговоркой обнародовать всю номенклатуру опасностей, подстерегавших советских граждан, особенно таких ценных для страны, как товарищ Плотников со своей женой Натальей Ильиничной. Скороговорку оправдывало лишь то, что супруги ехали не столько обозреть туристические ценности Парижа, сколько заключить контракт с западными фирмачами, безусловно выгодный для страны, который обеспечил бы приток в нее инвалютных рублей. Эта инвалюта служила как бы компенсацией государству за куцые суточные на двоих — плюс энная сумма на представительские расходы плюс еще немного с прошлой торопливой поездки, когда им, стесненным вечным цейтнотом, так и не удалось принести законную валютную жертву… Вот такими скромными поблажками скупая неласковая родина восполняла их прометеевское горение на работе — и в праздники, и в будни, везде и всегда — куда пошлет их придумчивая на извилистые житейские повороты судьба.

Кроме вещественных доказательств своей значимости, семейству Плотниковых доставались и условно нематериальные блага — подписной талон на всего Мопассана, а потом даже и на натуралистического Золя, которого они конечно же выкупили, но никогда не читали, так как было некогда, и не хотелось, и было не то что немодно, но, скорее, тоскливо читать про белые домики Прованса во время затяжной северной весны. Им, доставались билеты в первый ряд на столичный ВИА с провинциальным акцентом, на милого юмориста с головой лысой, как костяной бильярдный шар, — это были события, пестрившие искорками нетривиальности, скучную обыденность, они были призваны расцвечивать их жизнь, придавать ей некий, будто бы культурный, будто бы духовный, а на самом деле совершенно затхлый, провинциальный вкус, косность которого так остро чувствовалась во время кратковременных вылазок в столицу или во время ежеквартальных набегов Андрея Дмитриевича в министерство, портфель которого ему прочили закулисно. Впрочем, этот портфель в итоге ему так и не достался, ведь Андрей Дмитриевич не спешил участвовать в министерских интригах, ожидая, что высокое кресло достанется ему само собой, по негласному праву, — как доставались распредбазы и шестые склады, Франция и Мопассан, лежалый Карден и нележалые джинсы, как доставался ему концерт залетного юмориста, островато шутившего про западную жизнь, которую никогда не видел (он считался невыездным) и которую знал преимущественно по «Международной панораме» и советским фильмам, где заграницу всегда изображала скромная Прибалтика.

Со слов своего хорошего приятеля, своего бывшего сокурсника, Андрею Дмитриевичу было известно, что он уже намечен и предназначен высокой должности. Будучи стопроцентно уверенным в верности слуха, Плотников даже намекнул жене, чтобы та не брала югославский гарнитур по записи, поскольку при переезде грузчики все равно обобьют края, а в столице можно будет купить даже не югославскую, а настоящую румынскую мебель из натурального дерева, а Настю можно будет отдать в ЦСКА на фигурное катание, хотя мала еще и рано загадывать на будущее, но отчего же не загадывать, если будущее светло и определенно, предназначено к безусловному выполнению, как квартальный план на заводе, и даже в принципе не подвергается обсуждению, как тот самый квартальный план.

И жена послушала его… Намекнула кое-кому на столичные перспективы мужа — и ее вдруг пригласили на телевидение вести международный обзор (уповая на те самые перспективы, от которых тому самому «кое-кому» тоже светили какие-то перспективы). Достоверность иностранного обзора должна была следовать из самого факта прошлых выездов ведущей в иные палестины. Наталья Ильинична надеялась, что местечковое телевидение станет ее трамплином, стартовой площадкой для трансконтинентального (буквально!) перелета в Останкино. Естественность перемещения ее на столичное ТВ сама собой следовала из естественности и неотвратимости министерского кресла для Андрея Дмитриевича и фигурного катания для Насти, уже ползавшей в предназначенной ей для освоения четырехкомнатной квартире (кстати, не такой уж большой для семьи, в которой, кроме няни и тещи, имелась еще и дальняя родственница, помогающая по хозяйству не за деньги, а за продуктовую помощь и за подарки к праздникам, за обломившуюся ей очередь на югославский гарнитур и за внеплановые финские сапоги, оказавшиеся маленькими хозяйке, но пришедшиеся впору, если поджать пальцы, самой родственнице).

Однако местечковое телевидение так и осталось для Натальи Ильиничны высшей и, увы, заключительной точкой карьеры, несмотря на постоянное, привычное и немного утомительное ожидание Москвы, переезда, вопросов, как быть с дачей, продавать или оставить маме, несмотря на торопливую операцию у врача «для своих», навсегда лишившую Настю возможности иметь братьев и сестер, навсегда сделавшую ее единственной лелеемой ча-душкой, милой девонькой, каждый каприз которой подлежит удовлетворению, для которой — все лучшее, недоступное, недостижимое, даже такое, что для других невозможно, — например, английский с трех лет и французский с восьми, например, музыкальная школа на дому с преподавателем мировой известности, прочившим своей ученице — истово, но не искренне — мировую славу и восклицавшим, сжимая ее тонкие пальчики в старческой паучьей лапке: «Какая кисть! Клиберн! Действительно, Клиберн!»

Тогда в самом деле казалось, что мировая слава дочери неминуема, как и скорый переезд семьи в Москву, что старичок прав и он должен почитать за счастье, что у него такая ученица, которая не только усугубит его педагогическую славу, но и сделает ее воистину фанфарно гремящей, поскольку из-за Настиного мирового триумфа его просто-таки вознесут на музыкально-преподавальский олимп. И все это странно и нелепо, если так посудить, ведь ему за занятия с девочкой еще и платят, и немало, по столичным расценкам платят, не торгуясь, платят во благо своего единственного дитяти, а между тем этот старик вдруг подло помирает, не ко времени и не к месту, так и не дождавшись созревания ученицы и так и не сумев ей толком поставить руку. Настя, впрочем, тайно радовалась смерти своего добрейшего наставника. Она не