Сюзанна и Александр - Роксана Гедеон

А Аврора… Вот кто расцветал с каждым днем и час от часу становился краше. Жизнь в столице действовала на нее так же ошеломляюще, как на меня когда-то Версаль. Она хотела бы везде побывать, всех увидеть, со всеми пококетничать. За ней многие пытались ухаживать; она такие попытки воспринимать еще не умела и краснела от каждого комплимента, но румянец на ее щеках и смущение в фиалковых огромных глазах были так привлекательны, что я даже побаивалась за нее. Лишь бы она не совершила глупость! Мне было слишком хорошо видно, что ей очень-очень нравятся знаки мужского внимания.

Я не хотела ее ограничивать и стеснять ее свободу, но взяла за правило всякий раз, когда она хотела поехать на прогулку, отвечать:

— Подожди, дорогая, я поеду с тобой.

Между нами была полная гармония. Она прислушивалась к любому моему совету, следовала всем замечаниям — особенно тем, что касались ее гардероба. С тех пор как у модисток ей были заказаны наряды, в комнате Авроры все стояло вверх дном: платья, чулки, шляпные коробки, ленты валялись повсюду. Она то и дело бегала ко мне с вопросами:

— Мама, голубая лента будет хорошо смотреться на шляпе, которую я надену завтра?

— Мама, пойдет ли мне чепчик, в каком мы видели мадам Рекамье?

— А перчатки? А кружева? А шаль? Она непременно должна быть из кашемира!

Однажды, когда мы собирались в Оперу, она вошла в мою туалетную комнату и спросила, можно ли ей для сегодняшнего выезда сделать высокую прическу, как у взрослых женщин.

— Право, мне кажется, не стоит, — сказала я. — Тебе ведь нет еще и шестнадцати. Тебе слишком рано, Аврора.

— Ну, мама, пожалуйста!

Она, быстрым движением собрав волосы, подняла их вверх и, залившись румянцем, посмотрела на меня; при этом она до того похорошела, что я растеряла все слова для отказа.

— Хорошо, но это лишь один раз, — сказала я, сдавшись. — Честное слово, не знаю, что мы будем делать, если к тебе кто-нибудь посватается.

Она ответила — важно, как в парламенте:

— Мы будем рассматривать предложения в порядке поступления, мама.

Что я могла ей сказать? Она выросла. Скоро она станет совсем взрослой и самостоятельной.

Рождество прошло очень по-домашнему. Этот праздник, мирный, светлый, радостный, помог мне найти общий язык даже со Стефанией. Мы полностью простили друг другу все обиды, Моя невестка, немного оправившаяся от тягот прежней жизни, стала хоть чем-то напоминать молодую мадемуазель Старди, мою гувернантку. Рождество она встречала в платье приятного сиреневого оттенка, и, глядя на нее, разрумянившуюся, радостную, с весело сверкающими голубыми глазами, я подумала, что и она еще может быть привлекательна… и что деньги, достаток, благополучие обладают волшебной силой порой избавлять человека даже от таких пороков, как сварливость, злопамятность и обидчивость.

Перед Новым годом, устав от предпраздничной суеты, я отдыхала в мягком кресле-шезлонге и просматривала почту. Покончив со счетами и письмами, я взялась за газеты. Все они были республиканские, и все кричали о победах Бонапарта: о пользе покорения Италии, унижении Австрии…

Кроме этого, сообщалось, что Институт внес генерала в список «бессмертных». Надо же, за то, что человек лучше других умеет убивать и разорять итальянские города, его делают академиком!

Статьи все еще пестрели упоминаниями о том, как торжественно встречала Директория генерала в Люксембургском дворце, и это была ложь, потому что я знала, что эта церемония — сплошное лицемерие. Тогда все будто следили друг за другом. Да и чего иного можно было ожидать? Ни для кого не секрет, что директоры ненавидят Бонапарта, а он — директоров. Просто удивительно, как эти газеты ухитряются восхвалять и его, и их. Кроме того, и самим газетам не позавидуешь — недавно их было закрыто аж шестнадцать. Был установлен надзор над печатью, театрами, повсюду проводились домашние обыски, ссылки, повсюду вскрывали письма — словом, налицо были все атрибуты полицейского режима. Об этом, разумеется, не упоминали, но это было всем известно.

Еще я узнала, что установлен новый поразительный налог — налог на окна и двери, исчисляемый в зависимости от внешнего вида жилищ… Поистине там, наверху, — сплошные безумцы. О подобном налоге еще со времен средневековья никто и не слышал.

И тут я заметила в конце страницы следующие строки:

«Национальное агентство прямых налогов имеет честь объявить…»

Глаза у меня расширились. Резко подавшись вперед, я склонилась над газетой и быстро прочла объявление. Потом газета выпала из моих рук, и я откинулась назад, сжимая виски пальцами.

Это было сообщение о том, что 5 января 1798 года, в пятницу, в полдень, состоится продажа так называемого «национального имущества». К нему в этот день были отнесены отель де Санс, отель Карнавале и отель на Вандомской площади.

Этот последний был когда-то моим. Именно там я жила до первого замужества, там испытала волнение перед первым своим появлением в Версале.

«Так, значит, он еще не продан, — подумала я тупо. — Он конфискован у меня, но еще никому не продан. Кто бы мог вообразить? Целых шесть лет прошло, а он еще остается собственностью государства».

Я снова склонилась над газетой и прочла о том, что, вероятно, будет много покупателей — банкиров, финансистов и поставщиков. Да, у них это теперь в моде — покупать незаконно конфискованные дома и жить в них. Слова о «банкирах и финансистах» навели меня на мысль об одном банкире — Рене Клавьере. Впервые за все время пребывания в Париже я вспомнила о нем, и ярость переполнила меня.

— Мерзавец! — пробормотала я в бешенстве. — Можно не сомневаться, что он будет на торгах. Да еще и переиграет всех!

Ну, нет… Я должна бороться. На этот раз я не сдамся так легко. Теперь не август 1792 года, когда меня могли убить лишь за то, что я назову свое имя, и когда у меня не было ни гроша, чтобы противостоять Клавьеру. Теперь многое изменилось. Ах, мне лучше умереть, чем дать ему снова насладиться моим поражением, снова восторжествовать. Я должна что-то предпринять. Непременно.

Но как? Меня охватило волнение. Я ведь и сейчас не могу открыто выступить на торгах. Если я туда явлюсь, это будет для Клавьера вызовом. Своим появлением я подстегну его азарт. Он не постоит за ценой; предложит самую фантастическую сумму, лишь бы иметь удовольствие посмеяться надо мной. С влиятельнейшим банкиром Франции и даже Европы я не могла состязаться. Это было бы безумием. Вести войну с открытым забралом равнозначно поражению. Но что же тогда делать? Что можно придумать в этой ситуации?

— Впрочем, какая разница! — яростно прошептала я. — Первое, что я должна сделать, — это найти деньги! Много денег! Об остальном я подумаю потом!

Денег-то как раз и не было. То есть они были, но не при мне. Из Бретани я увезла достаточную сумму, но гардероб Авроры и восстановление дома немалого стоили. А сейчас мне надо было располагать очень значительным количеством денег. Это не шутка. И послать за ними в Белые Липы я тоже не могу — торги назначены на 5 января, ни один человек не сможет преодолеть такое расстояние туда и обратно за пять дней. Стало быть, надо искать выход в Париже.

Надо найти деньги… А потом найти человека, который заменил бы меня. Подставное лицо, которое не вызовет подозрений у Клавьера. Господи, если бы только мне это удалось!

Я лихорадочно ходила из угла в угол, ломая руки. Вопросов было много, но ни на один я не находила ответа. Положение казалось мне безвыходным. Я уже готова была предаться отчаянию, сесть и заплакать, как мой взгляд остановился на ларце с драгоценностями.

— Мои изумруды!.. — выдохнула я облегченно.

Да, целая коллекция, привезенная из Голконды и подаренная мне Александром… Он хотел, чтобы я отдала их в отделку, чтобы ювелиры сделали для меня великолепный изумрудный гарнитур. Что ж, с этой мечтой придется распрощаться. Я готова пожертвовать и большим, лишь бы не видеть Клавьера хозяином того дома. Достаточно и особняка на площади Карусель — я всегда бываю унижена, когда проезжаю мимо него и сознаю, что там хозяйничает Клавьер. Да еще и перестраивает его.

Боже мой, как мне хотелось, чтобы поскорее наступил Новый год, а особенно — следующее утро. Я так хотела начать действовать.

5

Было еще совсем рано, когда я приехала на улицу Сантонж, в респектабельное заведение известного ювелира Гюстава Бонтрана.

Я сразу заявила, что желаю соблюдать полное инкогнито. Никаких имен, никаких лишних вопросов. Гербы на моей карете были скрыты под слоем краски. Я была в черном строгом наряде, который не позволял судить о том, насколько я богата. Темная вуаль была так густа, что даже я, глядя в зеркало, своего лица не различала, а шляпа была надета так, что никто не смог бы догадаться о цвете моих волос.