Драматическая миссия (Повесть о Тиборе Самуэли) - Петер Фёльдеш

Тибор промолчал. Понимал, что фельдфебель подначивает его.

— Почему же вы, пес вас дери, не разрушаете, не беретесь за дело по-настоящему?! — в голосе Тиры звучал настойчивый, гневный упрек. — Или не понимаете? Если бы остановились заводы и поезда, если бы не производили и не доставляли на фронт оружие, боеприпасы — этому аду пришел бы конец…

— Умные люди ломали над этим голову задолго до нас.

— Знаю, но почему вы не переходите к действиям? А генералы знай творят свое кровавое дело. Они вам, господам социалистам, еще не то покажут.

— Руки у них коротки. Народ — сила!

— Вы верите в народ?

— Сколько раз повторять вам это!

— «Сколько раз повторять», — насмешливо передразнил фельдфебель. — И от такой веры не легче. Или не видите, что всем нам здесь крышка?

— Вижу. Мы действительно обречены.

Кто-то снаружи навалился на дверь, и она распахнулась. Холодный воздух ворвался в землянку. В низком и узком проеме двери возникла согнувшаяся в три погибели фигура ефрейтора Новака.

— Господин цугскомманданс[8], господин сержант послали узнать, какие будут приказания личному составу взвода? «Онэ бэшэфтигунг» или «бэфэстигунг»[9]?

— Убирайтесь ко всем чертям! — грубо рявкнул Тира. — Пусть господин сержант радуется, что у нас тихо! Отрыть норы поглубже и подольше не вылезать. Вот мой приказ!

— Яволь[10],— козырнул Новак и послушно повторил приказ: — «Отрыть норы поглубже»…

Дверь захлопнулась.

— Выслуживается болван, — сердито проворчал Тира. — А не все равно, с каким крестом подыхать — серебряным или осиновым? Так вот, господин вольноопределяющийся, люди зарылись в землю, опутали ее колючей проволокой — где уж тут быстро одолеть друг друга. В конце концов все передохнем!

Вы раскройте глаза… Ротами командуют офицеры, взводами — унтера… Куда это годится? По уставу на роте положено быть капитану, на взводе — хотя бы подпоручику. В мирное время так и было. Куда же девались офицеры? Неужели всех поубивали? Как бы не так! Дрейфят! Норовят подальше в тыл! А унтер-офицеров — на передовую… в бога, в душу!.. Видели того мужика? Богатырь! А повис на колючей проволоке, как кошка со свернутой шеей! И сгниет там. Всех нас ждет та же у часть! Так какая же польза от вашей социалистической брехни? Объясните, господин капрал! Вы слышите меня?

Тибор вздохнул, приподнялся на локте: не так-то легко ответить.

— Вопрос справедливый, — сказал он. — И я пока не берусь отвечать на него. Но одно я знаю твердо: я жил и живу и всегда буду жить идеями социализма. И нет для меня иной жизни.

В голосе Тибора звучала такая горечь, что Тире стало жаль его.

— Ничего, ничего… — успокоительно пробормотал он.

— Учение социалистов верное, справедливое учение, — продолжал Тибор. — А вот в решающий момент, вы правы, произошла осечка! Черт возьми, почему? Не знаю. Представители социалистических партий всего мира в 1912 году на конгрессе в Базеле приняли манифест. Мы верили, что это обеспечит вечный мир… Если вам интересно, я могу рассказать его основные положения.

— Да, да, конечно…

— Пролетарии считают преступлением стрелять друг в друга ради увеличения прибылей капиталистов, ради честолюбия правящих династий или тайных дипломатических соглашений.

— И верно, преступление! Золотые слова!

— Пролетарии и социалисты должны везде в любой форме изъявлять свою волю, поднимать голоса протеста в парламентах и на митингах. Они должны противопоставить капиталистической эксплуатации свою волю к всеобщему миру и братству народов!

— Ну-ну… а дальше? — нетерпеливо спросил Тира. — Так почему на деле ничего не получилось?

— Сказал, не знаю. Виноваты не только наши венгерские социалисты. Летом минувшего года во всех странах Антанты депутаты-социалисты проголосовали за военные кредиты. А редакторы-социалисты печатали в своих газетах то, что от них требовали воинственно настроенные правительства. Социалистические лидеры струсили, не призвали к всеобщей забастовке. Тысячи рабочих послушно явились на призывные пункты, другие терпеливо трудятся на военных предприятиях. Лидеры социал-демократических партий уподобились попам и благословили оружие.

Тира сплюнул.

— Пустая болтовня, выходит…

Да, именно так. Этот простой человек трезво смотрит на события.

— А помните, Тира, Будапешт в 1912 году?!. — вдруг горячо воскликнул он. — Забастовки, демонстрации, стычки с полицией, баррикады на улицах… «Кровавый четверг» — называют теперь то время. Тогда идеи социалистов не были пустой болтовней! Помню, я сидел в редакции «Надьваради напло» у телефона, поддерживая непрерывную связь с Будапештом. Атмосфера в столице накалялась с каждым часом. Все говорило о том, что народ прозрел и отныне не позволит помыкать собой. А через два года, в июле четырнадцатого, когда на улицах расклеивали приказ о мобилизации, надежды на то, что народ скажет свое решительное слово, не оправдались… Словно и не было «кровавого четверга». Народ остался таким же безропотным и покорным, как столетие назад…

В горле у Тибора пересохло, во рту появилась горечь, голос охрип, он устало запрокинул голову и вытянулся на жестком, устланном соломой ложе. Машинально выдергивая соломинки из подстилки, ломая их на мелкие кусочки, он продолжал:

— Но я верю, рано или поздно народ скажет свое 30 слово. Если б не верил, не мог бы жить… Вот я все думаю, Тира, что заставило сегодня наших целиться с такой точностью? Страсть к убийству? Слепая ненависть?.. Не знаю, Андраш Тира, какой толщины кожа у слона, но у человека — во много раз толще.

Тира сел, с досадой чиркнул спичкой, зажег свечу и, прикурив, сердито пробурчал:

— Так-то оно так. Но вот зачем было открыто палить в небо? Поставили бы вас к стенке. А уж каратели не станут тратить пули попусту, поверьте…

— Какая разница, от чьей пули погибнуть? — Самуэли тоже сел, достал сигарету, прикурил у фельдфебеля. — А впрочем… — он задумался, — смерть смерти рознь… Тот русский солдат умер совсем особенной смертью.

— Ну, знаете, это уж слишком… — возмущенно воскликнул Андраш Тира. — Мертвецов сортируете! А я жить хочу! Понимаете, жить!

— Я тоже!

Пасхальные дни были теплые, и солдаты поверили — наступила весна. Но тепло продержалось недолго. Снова завыли ветры, сгрудились тучи, крупный снег стал падать на землю, заваливая окопы. Однако начальству совсем не обязательно глядеть за окна, если есть календарь и по нему давно уже весна. И капитан отобрал у солдат зимние шапки. Чтобы хоть немного согреться, солдаты повязывали головы носовыми платками и портянками. Их утешали, говорили, что весна вот-вот наступит и тогда начнутся обычные для здешних мест затяжные проливные дожди. Но пока не будут сданы шапки, интендант дивизии не может выдать им плащи.

Действительно, через неделю резко потеплело, снег быстро растаял, начались дожди. А вот обещанных плащей не выдали.

В окопах — по колено воды. Вода залила землянки, где теперь, слегка покачиваясь, плавали солдатские сундучки. Одежда была мокрая насквозь. В блиндажах обвалились стены, образовались щели и трещины. Словно суслики, изгнанные из нор, дрожали на ветру посиневшие от холода солдаты. А дождь все лил и лил. Холодные струи хлестали по лицам, стекали за шиворот, на спину, на грудь. Из уст в уста передавались слова, сказанные капралом-вольноопределяющимся: «Окопная война — это прозябание в холоде и слякоти, при непостижимом иммунитете к воспалению легких».

И в самом деле поистине чудом никто не схватил воспаление легких.

Вскоре пришел приказ: отвести батальон на вторую линию. Такие же залитые водой обвалившиеся окопы, но зато недосягаемые для артиллерии противника. Здесь солдаты впервые получили газеты. И прочитали там любопытные вещи. В частности, о своем фронтовом житье-бытье. Так, например, военная сводка, напечатанная в венгерских вечерних газетах, сообщала, что после ожесточенных боев взято в плен немцами 1400 русских солдат и захвачено 7 станковых пулеметов.

— Если исход войны решают газетные сводки, зачем нас тут держать? — усмехнулся, шмыгая носом, ефрейтор-доброволец Штейнер.

Дневные газеты печатали репортажи о высоком боевом духе австро-венгерских войск, о раненых патриотах, не пожелавших покинуть поле боя.

— Не иначе, про нашего Балога… — посмеивались в батальоне, читая заметку.

Имре Балог был район в щеку, и командование не разрешило ему покинуть окопы. Рана, мол, пустяковая, задеты лишь «мягкие ткани»… И бедняга Балог остался в залитых водой окопах. Забинтованный, он не мог говорить и только жалобно мычал, слушая остроты товарищей.

Ветер подул резче, порывами, плотная серая нелепа, устилающая небо, поредела, задвигалась, дождь стал утихать и наконец совсем перестал. В голубые просветы выглянуло солнце, посылая на землю лучи — желтые и жаркие. От солдатских шинелей повалил пар. Но ветер дул сырой, пронизывающий, и негде было от него укрыться. Солдат трясло как в лихорадке.